Читать книгу "Гончаров - Владимир Мельник"

Не менее интересная ссылка на Пушкина содержится и в рассуждениях Гончарова о детской литературе. В письме к В. Н. и Е. П. Майковым от 9 августа (1860) он замечает: «… А наши: Пушкин, Лермонтов, Гоголь — писали ли для детей? нет, не слыхать. Словом, это — если не невозможно, то очень трудно, и я полагаю, что писать для детей собственно нельзя, а можно помещать в журнал детский что-нибудь уже готовое, что написано и лежит в портфеле, путешествие, рассказ, история — все, что годится и для взрослых и что не имеет в себе ничего, что бы только могло повредить детскому уму и воображению». Романист исходит из того, что «для детей литература уже готова и… ее надо выбирать из взрослой литературы» (Там же). Любопытно, что Гончаров, судя по приведенным словам о Пушкине, не считал пушкинские «Сказки» произведениями, написанными специально для детей.

Г ончаров сам указал на глубокую творческую связь с Пушкиным прежде всего в романах и, в сущности, дал исследователю ключ к проблеме, упомянув образы Онегина, Татьяны, Ольги, Ленского. Но и до написания своих романов Гончаров уже опирался на пушкинские традиции, как, например, в «майковских» повестях или в очерке под названием «Иван Савич Поджабрин».

Эта своеобразная «очерковая новелла» обнаруживает, что Гончаров, начавший разрабатывать в 1840-х годах тему донжуанизма, опирался на художественный опыт Пушкина. Образ Дон Жуана волнует Гончарова на всем протяжении творчества, начиная от «Счастливой ошибки» и кончая «Слугами старого века». Присутствует этот образ в сниженном трагикомическом виде и в «Иване Савиче Поджабрине» (1842). Один из микросюжетов новеллы прямо восходит к пушкинским мотивам, проявившимся в «Каменном госте», «Цыганах», «Бахчисарайскомфонтане» и других, — это мотивы донжуанизма, мотивы любви и ревности. Все они пародийно комичны по сравнению с пушкинской трагедийной разработкой: комичен не только герой, но и героини его донжуанских похождений. Гончаровские персонажи как бы примеривают на себе одежды пушкинских героев, которые им явно велики.

Совершенно очевидно, что сюжет: Иван Савич — Анна Павловна — восходит к сюжету об Анне и Жуане в пушкинском «Каменном госте». Характерно, что сами герои Гончарова вспоминают о Пушкине и тех его произведениях (правда, не всех), героями которых они себя мнят:

… Читаете, конечно?

Да-с, да… разумеется.

Что же, Пушкин? Ах, Пушкин! «Братья разбойники»! «Кавказский пленник»! Бедная Зарема! Как она страдала! Гирей — какой изверг!

В новелле возникает ситуация любовного треугольника, как в «Каменном госте» и «Бахчисарайском фонтане». Однако это не более чем пародия на пушкинскую серьезную ситуацию. Майор Стрекоза, якобы «дядюшка» Анны Павловны, совсем не похож на командора, с его каменным рукопожатием. Стрекоза (обратим внимание на его фамилию: он тоже своеобразный маленький донжуан) не настаивает на дуэли, а спор мирно разрешается за бутылкой коньяка. Не похож майор и на грозного Гирея, как, впрочем, и Анна Павловна мало напоминает и донну Анну, и Зарему.

Очерк «Иван Савич Поджабрин» обязан своей общей концепцией именно Пушкину. Между прочим, пушкинская ситуация в «Иване Савиче Поджабрине» далеко не случайна. Еще с 1830-х годов Гончаров не только усваивает пушкинский литературный вкус, но и намечает свои основные романные темы, опираясь на конкретные пушкинские разработки, порою пытаясь проникнуть в их бездонную глубину (как в «Обрыве»), порою шуточно обыгрывая их и подчеркивая удаленность своих героев от больших идеалов пушкинского Ренессанса.

В «Обыкновенной истории» также разрабатывается одна из пушкинских тем, — и оттого Пушкин слишком ощутим в романе. Вся духовная эволюция Адуева сопровождается ссылками на Пушкина и цитированием его стихов. Первый этап в духовном развитии Александра — надежда на участие в «благородном труде» на благо Отчизны. Символ этого подвижнического труда в романе — царь Петр I. Александр Адуев смотрит на столицу через призму «Медного всадника»: «Александр добрался до Адмиралтейской площади и остолбенел. Он с час простоял перед Медным всадником, но не с горьким упреком в душе, как бедный Евгений, а с восторженной думой». Тем, что памятник Фальконе Петру назван Медным всадником, Гончаров сразу дает понять о знакомстве Александра с творчеством Пушкина. На своего дядю Александр тоже смотрит «через Пушкина». В письме к своему другу Поспелову он так характеризует Петра Ивановича: «Я иногда вижу в нем как будто пушкинского демона… Не верит он любви и проч., говорит, что счастья нет, что его никто не обещал, а что есть просто жизнь…» Имеется в виду пушкинское стихотворение «Демон». Как и лирический герой «Демона», младший Адуев переживает время, когда ему «новы все впечатленья бытия — и взоры дев, и шум дубровы, и ночью пенье соловья». Ему также волнуют кровь «свобода, слава и любовь». Дядя же его, как и пушкинский демон, «вливает в душу хладный яд», «зовет прекрасное мечтою», «не верит… любви, свободе», «на жизнь насмешливо глядит»… О жизненной концепции Петра Ивановича его племянник отзывается строками из Пушкина: «Это какая-то деревянная жизнь!… прозябание, а не жизнь! Прозябать без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви…» В порыве ревности к графу Адуев снова цитирует Пушкина, на этот раз — «Евгения Онегина»: «Не попущу, чтоб развратитель // Огнем и вздохов и похвала // Младое сердце искушал…» и т. д.

Разочарование в людях, в любви — это новый этап духовной эволюции героя. И здесь снова Адуев находит «соответствующую» цитату из стихотворения Пушкина «Полководец»: «…О люди, люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!» Излагая тетушке свои представления о любви, Александр вспоминает (правда, неточно) строки из «Евгения Онегина»:

С ней обрели б уста мои Язык Петрарки и любви…

Вскоре герой переживает новый душевный кризис: «… Александр перестал говорить и о высоких страданиях и о непонятой и неоцененной любви. Он перешел к более общей теме. Он жаловался на скуку жизни, пустоту души, на томительную тоску.

Я пережил свои страданья, Я разлюбил свои мечты… —

твердил он беспрестанно. Он говорит, что теперь его «преследует черный демон». Александр приходит, наконец, к тому, что начинает презирать жизнь, с ее пустотой и ничтожеством: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей», — цитирует он Пушкина. Уезжая из Петербурга, где завершился весь цикл его душевного развития, он говорит словами поэта:

«Прощай, прощай, город, Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил.

… Он прочел стихотворение Пушкина: «Художник варвар кистью сонной» и т. д., отер влажные глаза и спрятался в глубину кареты».

В деревне Александр воскрес душой: «Боже мой! Как здесь хорошо! — говорил он под влиянием этих кротких впечатлений, — вдали от суеты, от этой мелочной жизни, от того муравейника, где люди

… в кучах, за оградой Не дышат утренней прохладой, Ни вешним запахом лугов».

Эти строки из поэмы «Цыганы» обозначили новое восприятие Петербурга — с точки зрения человека, обретшего внутреннюю свободу на «лоне природы» (во всяком случае, так кажется герою). Это восприятие подкреплено еще одной ссылкой на Пушкина: «Глядя на эту картину, Александр начал постигать поэзию серенького неба, сломанного забора, калитки, грязного пруда и запаха».