Читать книгу "В доме веселья - Эдит Уортон"

Зрелище это всколыхнуло в душе Лили неодолимое ощущение триумфа. Через день или два после их случайной встречи Роуздейл заглядывал, чтобы узнать, оправилась ли она от своего недомогания, но с той поры она его не видела и ничего о нем не слыхала, и его отсутствие говорило о том, что он, похоже, борется с собой, дабы держаться от нее в стороне и снова позволить ей скользнуть лишь по краешку его жизни. Если так, то его появление свидетельствовало о том, что борьба не увенчалась успехом, ибо Лили твердо знала: он не из тех, кто попусту тратит время на бестолковое сентиментальное баловство. Он был слишком занятой человек, слишком практический и, более того, — сверхозабоченный собственным продвижением, чтобы позволить себе столь невыгодные отступления.

В сине-зеленой гостиной с пучками сушеного ковыля и черно-белыми сентиментальными гравюрами он огляделся с нескрываемым отвращением и опасливо положил шляпу на пыльную консоль, украшенную статуэткой Роджерса.

Лили присела на один из палисандровых диванчиков, обитых плюшем, а он расположился в кресле-качалке, задрапированном крахмальной салфеткой, неприятно царапавшей розовую кожу над воротничком.

— Ну и ну, вы не можете здесь оставаться! — воскликнул он.

Лили позабавил его тон, она усмехнулась:

— Не уверена, что могу, но я урезала траты, и, скорее всего, думаю, мне удастся позволить себе эту комнату.

— Позволить себе? Я не это имел в виду — это место не для вас!

— Но это то, что я имею в виду, поскольку всю последнюю неделю сижу без работы.

— Без работы, без работы! Что вы такое говорите! Даже мысль о том, чтобы вы работали, — нелепость. — Он выстреливал фразы резкими, короткими толчками, словно внутри его извергался вулкан негодования. — Это фарс — безумный фарс! — повторил он, буравя взглядом удлиненное отражение комнаты в заляпанном зеркале между окнами.

Лили с прежней улыбкой приняла его увещевания.

— Я не понимаю, почему для меня нужно делать исключение… — заговорила она.

— Потому что вы — это вы, вот почему. И ваше пребывание в подобном месте — это возмутительное безобразие, я не могу спокойно говорить об этом.

По правде сказать, Лили никогда еще не видела его таким потрясенным, куда только девалась его прежняя невозмутимость. И было даже что-то почти трогательное в этой невысказанной борьбе с переполнявшими его эмоциями.

Роуздейл так стремительно вскочил с кресла-качалки, что оно встало на дыбы у него за спиной, и подошел к ней:

— Послушайте, мисс Барт, на следующей неделе я уезжаю в Европу — в Париж и Лондон на несколько месяцев, но я не могу оставить вас в таком состоянии. Просто не могу. Я знаю, это не мое дело, и вы довольно часто давали мне это понять, но все становится только хуже, и вы должны согласиться, что вам необходима хоть чья-то помощь. Вы говорили мне как-то о некоем долге Тренору. Я знаю, что вы имеете в виду, и питаю глубокое уважение к вашим чувствам.

От неожиданности кровь прилила к бледным щекам Лили, но он, не дав ей и слова вставить, продолжил:

— Так вот, я дам вам взаймы, чтобы заплатить Тренору, и не стану… я… нет, вы погодите, дайте же мне договорить. Я имею в виду, что это будет просто деловое соглашение, как это происходит обычно между людьми, — не более. Теперь скажите, какие у вас есть возражения?

Румянец Лили стал еще гуще, в нем смешались унижение и благодарность, и оба состояния вылились в неожиданно мягкий ответ:

— Только одно: ведь то же самое предлагал мне Гас Тренор, и я больше не смогу быть до конца уверенной, что правильно понимаю простейшие деловые соглашения. — Однако, сообразив, что в ответе чувствуется оттенок недоверия, Лили прибавила еще более приязненно: — Нет, я вам очень признательна за доброту, я вам очень благодарна. Но я просто не могу пойти на деловое соглашение, потому что не в силах дать вам никаких гарантий после уплаты долга Гасу Тренору.

Роуздейл слушал ее безмолвно, казалось, он ощутил безнадежность в ее голосе, но не в его силах было принять это как точку в отношениях между ними.

И молчание этого человека совершенно ясно поведало Лили о том, что творилось у него в голове. Лили видела, что, как ни туманны для Роуздейла причины ее непреклонности, чем сильнее она обескураживала его, тем большую власть над ним обретала. Как будто ее необъяснимая щепетильность и сопротивление были для него так же привлекательны, как ее нежное лицо, изысканные манеры, делавшие Лили такой удивительной редкостью — такой недостижимой находкой. Чем больше он набирался опыта светской жизни, тем выше ценил эту уникальность, словно собиратель, постигающий мельчайшие детали формы и содержания долгожданной жемчужины своей коллекции.

Зная все это, Лили понимала, что он женился бы на ней немедленно, при условии, что она помирится с Бертой Дорсет. И на этот раз устоять против искушения было не так легко, ибо мало-помалу волею обстоятельств ее неприязнь к Роуздейлу таяла. Нет, она не исчезла совсем, но льдина то и дело давала трещины, по мере того как Лили узнавала разные стороны его характера: грубоватое великодушие, какую-то беззащитную чувствительность, которая, похоже, бурлила под жесткой коркой материальных амбиций.

Увидев по ее глазам, что разговор окончен, он вытянул руку, жестом выражая тот безмолвный конфликт, который переживала его душа.

— Только скажите, и я вознесу вас над всеми, туда, где вы будете вытирать об них ноги, — заявил он.

Ее удивило и тронуло то, что новая страсть не повлияла на его прежние жизненные принципы.

Этой ночью Лили не стала принимать снотворное. Лежала без сна и все разглядывала свою теперешнюю жизнь в том беспощадном свете, в котором жизнь эта предстала после визита Роуздейла. Отказавшись от предложения, которое он так явно готов был возобновить, не принесла ли она жертву одному из тех абстрактных понятий о чести, которые можно отнести к моральным условностям? Какие долги могут быть у нее перед общественным порядком, который обвинил ее и покарал без суда и следствия? Она ни слова не сказала в свою защиту, она была невиновна в преступлении, за которое ее наказали, и это напрасное осуждение, казалось, могло обелить использование ею сомнительных средств, дабы вернуть ей честь и утраченные права. Берта Дорсет во имя собственного спасения не побрезговала тем, чтобы уничтожить Лили откровенной ложью, почему же она должна колебаться и не использовать то, что судьба послала ей в руки? В конце концов, половина вины за бесчестье лежит на имени, причастном к нему. Если это шантаж, то он возмутителен, однако стоит объяснить, что никто не пострадает и все несправедливо отнятые права будут восстановлены, — и лишь самый бездушный формалист не сочтет такую защиту безвинной.

И у Лили было столько неоспоримых доводов в пользу такой защиты — застарелых личных бед: несправедливость, утрата всего, отчаянное желание освободиться от деспотии общества. Горький опыт показал ей, что она не обладает ни способностями, ни моральным упорством, дабы начать жизнь заново, трудиться рядом с другими трудящимися, не замечая мелькающий в стороне мир роскоши и удовольствий. Она больше не могла винить себя за эту несостоятельность, и, наверное, ее вина была меньше, чем она думала. Наследственные склонности в сочетании с прежним воспитанием соединились в узкоспециальный продукт, каковым она и была: организм, беспомощный вне своей ограниченной среды обитания, словно актиния, сорванная с морского камня. Она была создана, чтобы украшать и восхищать, — для чего же еще природа разворачивает розовый лепесток или раскрашивает грудку колибри? И ее ли вина в том, что чисто декоративная миссия в человеческом обществе не так легко и гармонично выполнима, как в дикой природе? Что она может быть затруднена материальными потребностями или усложнена моральными угрызениями?