Читать книгу "Пелагия и красный петух - Борис Акунин"

Тут бы и пальнуть в подлого аристократа,продемонстрировать ему замечательные качества оскорбленного пистолета, нопрокурору вспомнилось, как приказчик из оружейного магазина предупреждал:«Конечно, при расстоянии более двух саженей убойность ослабевает, а с пятисаженей и вовсе нечего зря патрон тратить».

До магната было не пять саженей, но, увы, и недве.

Посему Бердичевский резво скакнул в сторону инаставил дуло на буйволоподобного Филипа. Времени на глупые предостережения(«Стой! Стрелять буду!» и прочее) тратить не стал, а просто взвел курок и сразуже спустил.

Хлопок был негромкий, потише, чем отшампанского. Отдачи рука почти не ощутила. Дым, выметнувшийся из крошечногоствола, был похож на клочок ваты – такой разве что в ноздрю засунешь.

Однако – невероятная вещь – детина согнулсяпополам и схватился обеими руками за живот.

– Ваше сия... – охнул Филип. – Он мене вбрюхо! Больно – силов нет!

На несколько мгновений столовая обратилась вподобие пантомимы или па-де-катр. На лице графа отразилось бескрайнееизумление, чреватое появлением по меньшей мере двух или трех морщин; руки егосиятельства плавно разъехались в стороны. Кеша застыл на полу в позе умирающегои даже почти уже умершего лебедя. Раненый слуга качался на каблуках, согнутый втри погибели. Да и сам Бердичевский, в глубине души мало веривший вдейственность своего оружия, на миг окоченел.

Первым опомнился статский советник. Отшвырнувбесполезный пистолетик, он бросился к валявшемуся на полу «лефоше», подхватилего и задергал пальцем в поисках спускового крючка. Ах да, он же складной!

Взвел курок, переложил револьвер в левую руку,сломанный ноготь сунул в рот – ощупывать языком.

Пусть «лефоше», как выразился граф, и «дешеваядрянь», но шесть пуль – это вам не одна. Да и бьет не на две сажени.

– Ой, больно! – взвыл Филип во весь голос. –Утробу мне стрелил! Мамочка, горячо! Помираю!

Перестал раскачиваться, повалился, засучилногами.

– Молчать! – противным, визгливым голосомзаорал на него белый от бешенства Бердичевский. – Лежи тихо, не то еще развыстрелю!

Верзила немедленно умолк и более никакихзвуков не производил – только кусал губы да вытирал слезы, странно выглядевшиена грубом бородатом лице.

Кеше прокурор приказал, зализывая ноготь:

– Ты, пафкудник, барф под фтол, и фтоб тебятове быво не флыфно!

Молодой человек немедленно передислоцировалсяна указанную позицию, причем выполнил этот маневр на четвереньках.

Теперь можно было заняться и главным объектом.

Объект всё еще не вышел из остолбенелости –так и стоял на месте с надкушенным персиком в руке.

– Ас баби, бафе фияфельство, бы пофолкуем, –сказал Матвей Бенцконович, не вынимая пальца изо рта, к улыбнулся так, какникогда еще в жизни не улыбался.

Со статским советником творилось что-томалопонятное, но при этом восхитительное. Всю жизнь Бердичевский считал себятрусом. Иногда ему доводилось совершать смелые поступки (прокурору без этогонельзя), но всякий раз это требовало напряжения всех душевных сил и потомотдавалось сердечной слабостью и нервной дрожью. Сейчас же никакого напряженияМатвей Венционович не испытывал – размахивал револьвером и чувствовал себяпросто великолепно.

Бывало в детстве, шмыгая разбитым в кровьносом, он, сапожников сын и единственный жиденок во всей мастеровой слободке,воображал, как убежит из города, поступит на военную службу и вернется назадофицером, при эполетах и сабле. То-то расквитается и с Васькой Прачкиным, и сподлым Чухой. Будут ползать, умолять: «Мордка, миленький, не убивай». Онвзмахнет саблей, скажет: я вам не Мордка, я поручик Мордехай Бердичевский! Апотом, так и быть, простит.

Почти что в точности всё и сбылось, только заминувшие с тех пор тридцать лет Матвей Бенционович, видно, ожесточился сердцем– прощать графа Чарнокуцкого ему не хотелось, а хотелось убить эту гнуснуютварь прямо здесь и сейчас, причем желательно не наповал, а чтобы покорчился.

Должно быть, это желание слишком явно читалосьв глазах осатаневшего прокурора, потому что его сиятельство вдруг выронилперсик и схватился за край стола, словно ему стало трудно удерживаться наногах.

– Если вы меня застрелите, вам живым из замкане выйти, – быстро сказал магнат.

Бердичевский взглянул на мокрый палец,поморщился:

– Я и не собираюсь никуда идти, на ночь глядя.Первым делом прикончу вас, потому что вы оскорбляете своим существованиемВселенную. Потом ваш Филип, если не хочет получить еще одну пулю, сходит сомной на телеграфный пункт и отстучит депешку господину начальнику полиции. Как,Филя, отстучишь депешку?

Лакей кивнул, ответить вслух побоялся.

– Ну вот. Там я забаррикадируюсь и подождуполицию.

– За убийство графа Чарнокуцкого попадете накаторгу!

– После того как полиция обнаружит в подвалевашу секретную коллекцию? Орден мне будет, а не каторга. Ну-ка!

Матвей Бенционович прицелился его сиятельствув середину фигуры, потом передумал – навел дуло в лоб.

Лицо Чарнокуцкого, и без того белое, сделалосьвовсе меловым. Один иссиня-черный ус непостижимым образом поник, второй ещехорохорился.

– Чего... чего вы хотите? – пролепетал хозяинзамка.

– Сейчас у нас будет допрос с пристрастием, –объявил ему Бердичевский. – О, я к вам очень, очень пристрастен! Мне будетневероятно трудно удержаться, чтобы не прострелить вашу гнилую голову.

Граф смотрел то на перекошенное лицо статскогосоветника, то на прыгающее в его нетвердой руке дуло.

Быстро проговорил:

– Я отвечу на все вопросы. Только держите себяв руках. У вас спуск достаточно тугой? Выпейте мозельского, оно успокаивает.

Идея показалась Матвею Бенционовичу неплохой.Он приблизился к столу. Не сводя с графа глаз, нашарил какую-то бутылку(мозельское или не мозельское – все равно), жадно отпил из горлышка.

Впервые в жизни Бердичевский пил вино прямо избутылки. Это оказалось гораздо вкусней, чем из стакана. Поистине сегодня устатского советника была ночь удивительных открытий.

Он поставил бутылку, вытер мокрые губы – неплатком, а прямо рукавом. Хорошо!