Читать книгу "Закодированный - Алексей Слаповский"

– А потом?

– Потом? Потом или где-то сходит, или остается и спокойно едет дальше.

– Интересно, конечно…

– Что? Похоже на бред? Ну, тогда не знаю. Ищите!

Боже мой, как, оказывается, легко совершить безнаказанное убийство, как легко спрятать концы! И как это все похоже на алкогольный голод! Кажется, сделай это – и гора свалится с плеч, прорвется плотина и схлынет все то, что скапливалось в Прядвине на протяжении этого года, и он – освободится…

Кто-то повернул ручку двери, подергал.

Прядвин хотел выйти, но остановился, помедлил: открыть сразу после требовательного дерганья ручки нельзя, покажется подозрительным.

Вышел – и мимо женщины, деликатно отвернувшейся к окну, с полотенцем на плече.

В коридоре – никого. Проводница, правда, может появиться в любой момент. Но нельзя же вовсе без риска.

Он вошел в купе.

Вагон СВ тем еще хорош, что вдвое меньше людей, чем в обычном купейном, то есть вдвое меньше вероятность встретить сейчас кого-нибудь, когда они с Мухайло будут идти по коридору. Двери в купе закрыты, все еще спят, это Мухайло спозаранку начал лопать яйца и пить чай, идиот.

– Что это вас так рассмешило? – спросил Мухайло. (Лицо Прядвина дергалось от молчаливого смеха.)

– Да там… Девушка. Довольно милая. Умоляю, говорит… Попросите Мухайло выйти в тамбур на минутку!

– Да? Довольно милая?

– Очень милая.

– А почему бы ей сюда не прийти?

– Я предложил. Стесняется. Похоже, она хочет всего-навсего взять у вас автограф. Ну, знаете, как это бывает: чтобы в полумраке, в тамбуре. Девические прихоти.

Да помоги же ты мне! Усмехнись сально, скажи что-нибудь похабное: дескать, неплохо бы эту поклонницу в тамбуре! – или: Иван Алексеевич, дескать, удалитесь на полчасика!

Но Мухайло лишь недовольно хмурился и с сожалением глядел на стол, на недопитый чай, на недоеденный кусок колбасы.

– Нет, к черту! – сказал Мухайло. – Очень вас прошу, позовите ее сюда. Что за фокусы!

– Хорошо, – сказал Прядвин. – Конечно.

Он не спеша дошел до тамбура, вышел, постоял там, вернулся.

Мыслил:

Девушка плачет и не идет. Похоже, дело не в автографе. Похоже, она знает Мухайло. Она хочет ему что-то сообщить. Что именно? А я откуда знаю?! И увольте меня, Николай Валентинович, не хочу быть у вас на посылках!

Именно так – рассердиться, это будет естественно, в этом прозвучит и раздражение из-за бесплодных хождений туда и обратно, и досада: меня-то вот не вызывают в тамбур милые девушки! Хорошо еще в этой придумке то, что есть некоторая загадочность: что за девушка, в каком смысле – меня знает? Что она хочет сообщить? А вдруг это моя тайная дочь, результат мимолетного гастрольного увлечения? Конечно, смахивает на киношный сюжет, но все мы, хоть и дотла траченные иронией, верим про себя, что с нами может произойти таковая житейская драма.

– Ну что? – спросил Мухайло.

– Странно, – пожал плечами Прядвин. – Она плачет. Похоже, тут не в автографе дело. Похоже, она вас близко знает и что-то хочет вам сказать.

Расчет оказался верен: Мухайло глянул изумленно и вышел из купе. Сжимая в руке железку, Прядвин двинулся следом.

– А вы-то зачем? – спросил Мухайло. – Вы подождите, я сейчас.

Прядвин послушно сел.

Идиот, говорил он себе. Полный идиот.

Мухайло вернулся.

Лицо у него было не гневное, каким быть должно в таких случаях у именитого артиста, да еще артиста с такой фактурой, такого осанистого, недаром он изображал полководца в одном фильме и очень натурально топал ногою и помавал бровями, а обиженное и растерянное, как у добряка-бухгалтера, которого сослуживцы обманули, сказав, что в буфете дают горячие пирожки с мясом, он спустился аж на три этажа, а пирожков-то и нет, и вообще буфет закрыт.

Он молча сел и принялся за чай.

– В чем там дело? – спросил Прядвин.

– Да ладно вам. Глупые шутки.

Я сошел с ума, подумал Прядвин.

– Что? – спросил Мухайло.

– Я разве что-то сказал?

– Вы сказали, что сошли с ума. И давно это у вас?

Прядвин вынул из рукава железку и показал Мухайло:

– Вот…

– Что это? – Мухайло надел очки и близоруко склонился к железке. В светло-седых его волосах ярко выделялись пробор, розовая кожа и были видны веснушки на этой коже.

Разве тут, на голове, бывают веснушки? – подумал Прядвин, и ему дико, страшно захотелось ударить по этому пробору, чтобы увидеть, как из черепного пролома хлынет, поплывет, растечется освобожденная кровь.

5. Сглаз

Повесть

Глава первая

Мать, давно уже городская женщина, вдруг забыто, по-бабьи, по-деревенски округлила глаза, дернула за руку, поволокла за собой в подъезд. Он не понял, упирался:

– Чего ты? Чего ты?

– Ничего! Нехорошая старушка идет. Никогда на нее не смотри!

– А чего такое-то? (И страшно охота вырваться и как раз посмотреть.)

– А ничего! Сглазить может!

Даже остановился – и по-взрослому, по-городскому, по-образованному осудил:

– Суеверия это!

(Лет шесть мальчику было или семь.)

Есть семейные легенды. Байки, предания. Как гости соберутся, они всплывают. Тут байка была такая:

– Ваню соседка сглазила. Бабка деревенская, неотесанная, колдунья, всего и год в городе прожила, умерла. А за этот год в нашем подъезде в 53-й квартире у молодой женщины мастит образовался, в 50-й люстра чуть на ребенка не упала, в 61-й собака сбесилась, покусала всю семью, в 64-й по ночам сверчок сверчит, ничем его взять не могут, а под нами сосед совсем здоровый от запоя помер. Вы говорите, что хотите, что ненаучно и все такое, а я скажу: сглазила. Ваня с того время стал какой-то…

– Майским морозом хваченный! – переводит все в шутку гость, желающий выпить, а не слушать семейные предания.

Так мелькнуло раз, другой, десятый: сглазили! И запомнилось. И поверилось.

Вот он стоит у доски, его выволокли перед всем классом за стрелянье из трубочки жеваной бумагой, он, обычно послушный и тихий, вдруг огрызается, сперва робко, а потом уже с удовольствием, класс смеется, учительница, у которой щеки шире лба, краснеет этими щеками, ничего не понимая, кричит, чтобы он сейчас же, сейчас же шел за родителями, он нахально говорит: «Ага, щас, бегу!» – и сам ужасается своей наглости, правда, тут же себе мысленно объясняет, что все это ради девочки со второй парты у окна, она смеется звончее всех и любуется им, но все равно слишком опасно, слишком неожиданно для него самого собственное нахальство, он уже готов смириться и ждет только, чтобы учительница сменила тон, чтобы это выглядело не его поражением, а мирным договором, но та не понимает, и все орет, все орет, и уже истерично дергает его за рукав пиджачка, он отскакивает от нее и со слезами в голосе кричит: «Дура!» – понимая, что пропал, что теперь ему не жить, родителей никогда не требовали в школу к ответу за поведение сына, они не перенесут, положение безвыходное, это все старуха, старуха сглазила, он открывает дверь ванной и ищет глазами вверху, на чем можно повеситься, берет веревку, но тут видит, что в дальнем углу коридора (а издали звуки школьного вечера, музыка, танцы) девочка со второй парты у окна обнимается и целуется со старшеклассником, он следит, спрятавшись за выступ стены, старшеклассник отходит от девочки, уходит, девочка остается ждать, глядя в окно, он крадется за старшеклассником, тот спускается по лестнице и в самом низу, где заколоченный черный ход, достает откуда-то бутылку и торопливо отпивает – для любовной храбрости? – он смотрит, он ненавидит старшеклассника, он замечает под застекленным ящиком пожарного крана бумажный куль с цементом, в старой школе постоянно идет ремонт, он хватает этот куль, переваливает через перила, убегает на цыпочках, слыша звук падения и вскрик, он ждет, когда старшеклассник поднимется, но тот не поднимается, девочка со второй парты у окна бродит по коридору, ему очень хочется подойти к ней и сказать, что это не он сделал, он не хотел, это случайно, это старуха одна, покойница, сглазила, ты зря не веришь, это все она виновата, потому что сам я никогда бы не смог этого сделать, старшеклассника все нет, ему становится страшно, он бежит к лестнице, спускается вниз, а ему кричат: «Ага, не смог! Врун поганый!» – кричат все они, которые сами ни за что не прыгнут с десятиметровой вышки в бассейне, куда они пришли на урок физкультуры поплавать и попрыгать с метровой тумбы, выше не разрешается, но он взял и похвастал, что прыгнет с десятиметровой, а они не хвастали, поэтому они не виноваты, ничего не обещав, а он виноват – пообещав, теперь будь добр, прыгай, или ты опозорен, но он, взобравшись, понял, что никогда не прыгнет с этой жуткой высоты, а они смеются, и он на полпути поворачивает и опять лезет вверх, стоит наверху, зная, что расшибется, что это гадина-старуха его подталкивает на верную гибель, он закрывает глаза, прыгает и катится по соломе, девушка со смехом кувыркается тоже, они падают друг на друга, колко, соломенная труха лезет за одежду, я вся уже чешусь, озабоченно говорит она и снимает кофточку, в то время как друг ее (и его друг), поссорившись с ней, ушел вперед, к реке, она любит друга, он это знает, отряхивает, и вдруг чувствует свободу и радость, будто все это происходит на необитаемом острове, он говорит, у тебя и там солома, снимает, отряхивает, сметает соринки кончиками пальцев, поглаживает ладонью, проверяя, не осталось ли, она говорит, ты тоже весь в соломе, он сбрасывает рубашку, она гладит ладонями, снимая соломинки, он говорит, глядя ей в глаза, у тебя и там тоже, она говорит нет, он говорит да и снимает и там тоже, освобождает кожу от соринок, от соломинок, она говорит нет, но вниз не смотрит, смотрит на него, и он на нее смотрит, снимая с себя все, они стоят, они не то чтобы боятся лечь, но ведь если они лягут, то опять к ним прилипнет солома, труха, и их очищение друг друга потеряет смысл, вернее, приобретет другой смысл, в котором они пока друг другу вроде бы не признались, хотя он уже прижался к ней, и вот берет руками, он находит путь, подгибая ноги, утверждается в начале (и все смотрят друг другу в глаза, и в этом какая-то жуткая игра – без игры) и вот резким движением вверх поворачивает ручку двери и входит в комиссию по распределению, это ему задают вопрос о его предположительных стремлениях: будет ли он беспардонно и нахально пытаться остаться в городских тепличных условиях, чтоб жить паразитично, или хочет патриотично отправиться в глубинку, в сельскую школу, где ждут его быстрые разумом Невтоны, и он вдруг, просветлев лицом, аки протопоп Аввакум, произносит самоотверженно, что желает послужить делу воистину народного просвещения, и отправляется в глубинку, в глухое сельцо, там живет и учит детишек математике, географии, литературе, любви к Родине и к музыке на примере оперы композитора Бородина «Князь Игорь», две заезженные пластинки, учит он также – умеренно и доступно – свободомыслию вперемежку с общеобразовательным минимумом, взяв за талию внучку хозяйки бабы Оли, тоже Олю, бултыхая брезгливо ложкой в окрошке, измученный бессонной ночью, тоской и глухостью окружающего и глухостью самого себя, он надевает заячий тулупчик, пинком распахивает дверь в морозную ночь, падает в кресло, лениво щурится на многоэтажную башню за окном и на свет лампы под абажуром, разглядывает отца невесты, добродушного пьяницу, мать невесты, хлопотунью, но почему – невесты? почему все идет к свадьбе? – что-то тут не так, девушка спрашивает: ты о чем там думаешь, он, прищурившись, смотрит на девушку и решает важный вопрос: украшает ее или уродует родинка на левой щеке, глазам родинка нравится, но он ведь никогда не трогал ее рукой, вдруг она окажется шершава, неприятна на ощупь, и разлюбишь девушку, он притрагивается к родинке, она говорит: перестань, не щекоти, мне вставать пора на работу, а тебе сегодня к скольки, он думает о работе, о своем учреждении, которое ему нравится в общем-то, но это, несомненно, результат сглаза, значит, надо поменять работу, и он пристраивается в заводской многотиражке, ему смертельно скучно, но он не верит этой скуке, потом не верит неверию, он идет по улице, ноябрь, в киоске продают пиво, ему очень захотелось пива, но он, опытный уже, понимает, что желание пива в холодный день – все тот же результат сглаза, проходит мимо киоска, но тут же возникает обида: с какой стати я должен укорачивать себя, почему не исполнить маленького желания – сдохни ты, давно сдохшая старуха! – и пьет пиво, кружку, две, три, лежит в больнице с жесточайшей ангиной, укоряя себя, с молоденькой врачихой заводит беседу о судьбе и предопределении, ей интересно, она прогуливается с ним по зимнему саду, он хочет обнять ее и поцеловать в красные губы, но пугается, что все это от сглаза, на самом деле на фиг не нужна ему эта врачиха, он вдруг говорит ей глупости, грубости, гадости, а потом говорит: между прочим, желаю, мадам, содрать с вас одежду и за теми вон кадками жестоко вас поиметь, она смотрит с испуганным любопытством, он смущается, она говорит рассудочно: не пойму, когда вы настоящий, когда вы мне всякие любезности говорите или когда ты мне всякие пакости говоришь, пошла ты на куда-нибудь! – говорит он, галантнейше целуя ей руку и готовясь сделать реверанс, она, пальчики оттопыривая, тоже подворачивает под себя ножку в книксене, тут он дает ей подножку, цопает ее за волосы, тащит за кадку с фикусом, стягивает трусы и говорит, упав на колени: боже ты мой, боже ты мой, как я тебя люблю, драгоценность ты моя, я люблю вас, сударыня, будь же моей женой, зараза, она смеется, и плачет, и зовет на помощь, и просит его любви, он каждый день или через день встречается с ней, поскольку они служат вместе, жена не знает об этом, никто не знает об этом, ну, то есть знают, что они просто друзья, ну, поболтать там и все такое, и ничего больше, а в это время начальник вызывает его к себе и требует назвать срок окончания работы, а он, выходя уже мысленно на улицу, на свободу, в осенний золотой парк, к скамейке, на которой так хорошо мечтать, выпив бутылку дешевого золотистого вина, запахивая пальто и укутываясь шарфом, говорит: ты мне надоел, плохой и скверный начальник, я плюю на тебя и на эту работу, начальник синеет и стучит кулаком, и он падает на пол, ползет, слизывая пыль, присыпанную наказующим ядом, от порога до расшитых бисером сафьяновых с загнутыми носами сапог повелителя, он хмуро отряхивает пыль с брюк и говорит: ладно, и уходит с чувством, что сказал что-то не то, слишком смелое или, кажется, слишком робкое, нахальное, покорное, постыдное, гадкое, либеральное, фискальное, а на самом деле всего только одно слово: ладно, он пишет статью, зачеркивая каждое слово и вписывая новое, зачеркивая и новое, и еще зачеркивая, и снова зачеркивая, ни в одном слове он не уверен, а сволочь-старуха лежит себе в могиле, хохоча и потирая костяную кисть о костяную кисть, он закуривает, совсем не уверенный, что хочет курить, он решает бросить курить, он яростно рвет пачку дешевых сигарет вместе с сигаретами, выбрасывает в урну и тут же ему страшно хочется закурить, он стесняется спросить у сослуживцев, поэтому на всю комнату нахально орет: эй, вы, дайте закурить, жадюги, ему дают, а он из мусорного ведра вытаскивает обломки сигарет, потому что постеснялся спросить у сослуживцев, находит обломок побольше, прикуривает, затем, сменив место работы, профессию, друзей, идет с подносом, видит два салата – из капусты и из свеклы, ему хочется капусты, но рука уже взяла вазочку со свеклой, очередь влечет его дальше, он понимает, что это старуха подтолкнула его под локоть, чтобы он взял свеклу, а не капусту, которую ему хотелось, он, вызывая недовольство, проталкивается обратно… извините… извините… ставит вазочку со свеклой на место, берет капусту, проходит к кассе, расплачивается, садится за стол, радостно подносит ко рту вилку с капустой и тут понимает, до чего ж ему хочется свеклы, ему так досадно, так обидно и больно, что он хватает поднос и бросает его на пол, кричит, сучит ногами, катается по полу, кусая пальцы и ноги тех, кто хочет помочь, спешит на взлетную полосу, где ждет его уже самолет, взбирается по трапу на дерево, всем сердцем любя природу, но не желая в ней участвовать, но то, что он приобрел, так и называется: участок, участвуй, – участвуй, говорит жена, участвуй, говорят тесть и теща, участвуй, говорят двое маленьких детей, которые еще не умеют говорить, топоча ножками, сын подходит к нему, прося взаймы, то есть на самом деле без отдачи, он отворачивается к стойке и говорит буфетчице, рыжей бабище: налей, и тут же спохватывается: почему я улыбнулся ей, и тут же спохватывается: а почему я сомневаюсь насчет своей улыбки, и тут же спохватывается: но если есть эти сомнения, значит, нужно их развить и продолжить, они ведь не возникают просто так, но тут же спохватывается: а кто заставляет меня продолжать эти сомнения, кто вообще вынудил меня мыслить на эту тему, но тут же спохватывается: не задумано ли все именно так, чтобы он оказался в этом паскудном ресторане у стойки, желая добавить и сомневаясь по поводу своей заискивающей улыбки, и он отходит от стойки, чтобы написать заявление об увольнении по собственному желанию. Это, слава богу, легко, ведь есть единый образец. Он пишет: