Читать книгу "Фаворит. Том 2. Его Таврида - Валентин Пикуль"

Русского спутника сопровождал в странствиях дух цветочный, медвяный. Россия была тогда богатейшей медовой страной, иные мужики до ста ульев держали в хозяйстве, а помещики имели пасеки до пяти тысяч ульев, – от этого изобильная душистая река текла по стране, а воск в церквах, для свечей нужный, мерили в ту пору пудами. По вечерам, в раздолье степей украинских, матросы пели русские песни, из дальних хуторов, дремлющих в тишине левад, слышались ответные голоса девчат да парубков. Большие чистые звезды горели в черноте ночи…

Конец пути обозначился ясно, когда завернули вдоль Днепра, в котором искупались охотно. Ночью виделось им зарево на горизонте – страшное. И было непонятно, что там, в Херсоне, не пожар ли? Ушаков не вытерпел, наказал боцманам:

– Ведите обозы далее, я в коляске до города – мигом…

На окраине Херсона, среди поверженных халуп, лежали груды тряпья и соломы, всюду чадили костры, в стороне от жилья валялись мертвые. Часовой вялым движением поднял ружье:

– Назад – зараза! Иль не вишь, куды прешься?

– Да что у вас тут, братец? – спросил Ушаков.

– Чума, – ответил солдат и, зашатавшись, упал…

Издалека шагали мортусы, обшитые с ног до головы рогожами и мешковиной, пропитанной вонючим дегтем. Несли они длинные шесты с крючьями железными на концах.

– И давно у вас так-то? – издали окликнул их Ушаков.

– Мы не знаем. Мы не здешние. Нас прислали…

Это были каторжники. Крючьями они зацепили солдата за острый выступ его подбородка, поволокли прочь, словно падаль. Ружье мертвеца закинули в костер, жаркое пламя нехотя ощупало полировку приклада. А где-то за городом, на Днепре, как сладкое видение будущих странствий торчали высоченные мачты первого на юге линейного корабля – «Слава Екатерины»…

«Черноморскому флоту быть теперь или не быть?»

* * *

Камертаб, – Лунное Сияние, Аксинья в православии, Федоровна по крестному отцу Ушакову, – где же ты?

– На кого ж ты меня покинула?..

Старый турок Махмуд держал в посинелых губах гвозди, а молоток наготове. Он взялся за крышку гроба:

– К ы с м е т! Так угодно воле Аллаха…

Прохор Курносов еще раз вгляделся в тонкое лицо турчанки, навеки запомнил улыбку на губах ее, не забыл выгнутые дуги бровей, словно Камертаб перед смертью сильно удивилась чему-то, и снова захотел кинуться на грудь жены, но Махмуд с грубой бранью отпихнул его прочь от гроба:

– Не лезь! Еще и сам заразу схватишь…

Прохор Акимович перевел взгляд на близнецов своих – Петра и Павла: материнская тонкость была в их детских личиках, только лбы пошире да волосы отцовские, светло-русые.

Он сказал Махмуду, заплакав:

– Так что стоишь-то? Заколачивай уж…

После похорон, вместе с детьми и Махмудом, побрел он в первый же кабак и стал глушить стаканами водку. Махмуд не пил ни капли. Ел рыбу. Дети тянули за рукав мундира:

– Тятя, ну, хватит тебе! Пошли до дому-то.

– А где дом? Нет у нас больше дома… все сгинуло.

Черный пудель, скуля, жался к хозяину, ласки его искал. Пахло вином, дегтем, пожарами, тленом и свежей стружкой.

– Ништо не мило теперь… сдохнуть бы!

– Сдохнешь, – сказал Махмуд, – а Петра с Павлом на меня оставишь? А корабли кто достроит?

– Будь все проклято… уйти бы куда! Далеко…

– Езжай обратно в Азов, там нет могилы ее.

– И с могилой здесь не могу я расстаться…

Сыновья, по знаку Махмуда, подхватили пьяного отца с лавки, потащили из кабака. Махмуд шагал рядом, куря трубку, плевал в чадящие костры, за ними бежал пудель, брезгливо нюхал черные пятки мертвецов. Отойдя подалее, Петр и Павел опустили отца на траву, и он затих, а Махмуд велел им:

– Тащите лопаты! Здесь новую землянку отроем…

Мимо шли мортусы, хотели тащить и Прохора.

– Не тронь! Это пьяный, – заслонил его Махмуд.

– А чего ты тогда трезвый?

– Аллах не велел сегодня…

Когда Прохор Курносов очнулся от вина, он увидел детей, сидящих поодаль, а рядом с ним лежал мертвый Махмуд.

– Чего вы сидите-то с лопатами?

– Да он и велел. Землю копать хотел.

– Не надо. Его и без нас приберут…

Пудель Черныш ласково облизал лицо хозяина.

– Пошли, деточки… еще разок навестим матушку.

Через день, пересилив себя, заявился он в Херсонское адмиралтейство, где сидел Марко Иванович Войнович.

– Где тебя черт носил? – спросил он, всегда грубый.

Майор и сюрвайер протянул ему бумагу:

– Рапорт мой. Не хочу больше жить здесь.

– В уксус кидай! Чего в руки-то мне суешь?

Подле него стоял чан с уксусом, в котором Прохор и прополоскал рапорт свой, словно тряпку худую. Войнович взял за край бумаги, держа ее в отдалении от себя, выждал, когда стекут с листа капли уксуса. Не приближая к себе, вчитался:

– Так и все разбегутся… Ступай на верфи, готовь к спуску «Славу Екатерины». Днепр там не широк и с мелями. Ежели промедлишь якорями зацепиться, под суд тебя!..

– Ладно, – сказал мастер. – Это я сделаю.

Первый линейный корабль спрыгнул со стапелей на светлые воды Днепровского лимана. Орден Владимира четвертой степени был наградою мастеру; в углах ордена расположились девизы:

ПОЛЬЗА – ЧЕСТЬ – СЛАВА

При двух орденах и при шпаге снова побрел он на кладбище. А там, качаясь над могилой, долго рассказывал Камертаб обо всем, что случилось с ним – без нее… Разве она умерла?

Камертаб все слышала. Камертаб все понимала.

«Прощай, сбереги детей… кысмет!» – отвечала она.

Занавес

Если казна медлила отпускать деньги, Потемкин приходил в сатанинскую ярость. Сохранился документ, увенчанный его резолюцией: «Дать, дать, дать!.. вашу мать». Потемкин имел 70 тысяч крестьян в Белоруссии, 6 тысяч крепостных душ в русских провинциях, на полтора миллиона рублей бриллиантов и – долги, долги, долги. Его состояние, впрочем, никогда не достигало уровня богатств прежних временщиков – князя Меншикова при Екатерине I или герцога Бирона при Анне Иоанновне (а позже Платон Зубов станет во много раз богаче князя Таврического)… Потемкин наловчился запускать руку в казенные деньги, но никогда не обирал своих крепостных: «Не пристало господину, вроде мельничного жернова, почитать своих рабов ничтожными зернами!» Потемкинские крестьяне были зажиточны, посевы ржи и льна в его владениях постоянно увеличивались. Если на каком дворе не было скота, Потемкин снабжал скотиной за свой счет. Владея городом Кричевом на реке Соже, он завел там лесопильни – для флота, канатную фабрику – для флота, мануфактуру парусиновую – для флота. Хороший хозяин для страны, светлейший был отъявленным разгильдяем, когда дело касалось его собственной персоны: доходов со своих предприятий никогда не имел, все они были ему убыточны. Для Потемкина, кажется, важнее всего была сама суть производства, конкретная польза государству, а совсем не личная прибыль. В этом светлейший выгодно отличался от множества дворян-современников. Очень много денег забирал у Потемкина стекольный завод.[8]Он сам вникал в тайны стекла, экспериментировал в лабораториях, озабоченный – чем лучше стекло расписывать, какие узоры для глаза людского приятнее? Постоянно общаясь с живописцами и архитекторами, он развил свой художественный вкус…