Читать книгу "Голос - Кристина Далчер"

– Да тут целый клубок проблем! – И я сразу понимаю, каков единственный – и, естественно, правильный – способ добраться до нужного отдела головного мозга. Эта операция настолько естественна, что я не в силах произнести ее название, которое буквально визжит в моем мозгу: трепанация. – Нет, это совершенно невозможно, Энцо! Так у нас никогда ничего не получится. – Но для меня дело не только в этом. Одна мысль о том, чтобы я взяла в руки электрическую дрель и с ее помощью вскрыла человеческий череп – пусть даже череп Моргана, – вызывает у меня дурноту.

– Может, и не получится. – Лоренцо задумчиво осматривает лабораторию, словно пересчитывая сотрудников по головам с помощью своего карандаша. – Здесь пятьдесят человек, не считая этих мальчиков в синей форме. Похоже, большую их часть взяли на работу прямо с университетской скамьи. И все же они не настолько юны. Это уже не вчерашние школьники, Джианна, а, по крайней мере, аспиранты. Может, нам с тобой стоит прогуляться по лаборатории и попробовать прочесть, что написано на их ID-картах? Скажем, ты начнешь с этого конца, – и он указывает на вход в лабораторию, – а я пойду в обратном направлении. Никаких подробностей не нужно, главное – должность и степень. Поняла? Если у кого-то возникнут вопросы, скажешь, что просто идешь к столу охранника, чтобы позвонить мужу. Насчет машины.

Мне и впрямь нужно позвонить Патрику, поскольку, видимо, в ближайшее время мне из этого здания не выбраться. А ему и самому может понадобиться «Хонда» или хотя бы то, что я в ней оставила. И я, покинув свой рабочий отсек в четыре квадратных фута, начинаю медленно продвигаться по проходу в сторону стола сержанта Петроски. Медленно-медленно.

– Мне нужно позвонить, – говорю я ему, – и сказать мужу, что сегодня вечером я домой не приеду.

Петроски улыбается.

– Конечно, мэм. Какой номер?

– Я сама наберу.

– Боюсь, мэм, мне придется сделать это за вас.

Ну, разумеется! Может, ему и говорить придется вместо меня?

И тут я оказываюсь права. Петроски спрашивает, что передать, и вручает мне чистый листок из блокнота и ручку.

– Вы просто запишите все вот здесь, а я передам. Слово в слово.

Пишу я очень коротко: Забери со стоянки машину и непременно захвати из нее Сонину поилку. Она бы очень расстроилась, если бы ей пришлось ложиться спать без ее любимой поилки. Это не совсем ложь, особенно если использовать кое-какие глаголы в сослагательном наклонении. Я отдаю записку Петроски и три раза моргаю.

Он тоже три раза моргает в ответ.

– Что-нибудь еще, доктор Макклеллан?

Я вспоминаю, что, когда мы с Лоренцо пришли, за этим столом сидел какой-то другой солдат, значит, Петроски заступил на дежурство совсем недавно.

– Сегодня вечером вы дежурите?

– Да, мэм. Еще одна ночная смена.

Я смотрю на его обручальное кольцо.

– Вы женаты?

Ну конечно, женат.

– Да, мэм. В этом месяце будет уже два года. – Его губы растягиваются в растерянной улыбке. – Мы еще в школе были влюблены друг в друга.

– Я тоже вышла замуж довольно рано, – говорю я, стараясь не думать о том, что это, возможно, не самый разумный способ завязать с этим парнем более близкие отношения. – И детей тоже начала рожать довольно рано. А у вас дети есть?

Петроски колеблется, его застенчивая улыбка тает, но он все же отвечает:

– Есть. Девочка. Ей в апреле годик исполнился. – И гораздо тише он прибавляет: – Всего лишь годик! Могу я задать вам вопрос, мэм?

– Конечно.

– Послушайте, я, конечно, никакой не ученый. У меня школьный аттестат, ну и еще кое-какие лекции в муниципальном колледже посещал, но потом решил все же пойти служить в армию. Во-первых, это постоянное жалованье и прочее обеспечение. А потом, знаете ли, когда двадцать лет прослужишь, то получаешь пенсию. Медстраховка, ну и так далее.

– Да, у нас действительно умеют сделать так, что служба в армии звучит весьма привлекательно, – говорю я.

Он наклоняется ко мне.

– Но вообще-то я в детях хорошо разбираюсь, мэм. Я ведь старший в семье. У меня пять братьев. Самый младший родился, когда мне было уже пятнадцать. Его Дэнни зовут. Хороший парнишка.

Я молча киваю. А этот сержант «соль-земли» продолжает:

– Дэнни уже в пять месяцев понимал, что значит «нет». Ему еще и года не исполнилось, а он уже умел говорить «мама», «папа» и «Буу». Буу – так нашу собаку звали. Не то чтобы в его разговорах было много смысла, но все-таки он говорил. А потом и вовсе…. – Петроски шлепнул по столу ладонью – хоп – и сразу пошли предложения! Коротенькие, в два слова, типа «Хочу сока», и всякие вопросы вроде «Где Буу?». Это было прямо какое-то чудо, понимаете?

Понимаю. У меня четверо детей прошли все эти стадии развития. Сперва прелингвистическая болтовня, затем предложения из одного слова или из двух – обычно только подлежащее и сказуемое, ничего больше. А затем, выражаясь языком Петроски, хоп и все. И сразу полноценная речь. В три года Стивен уже вполне четко формулировал свои требования: «Отведи меня в школу» (по утрам) или «Пожалуйста, свари шоколад» (в полдень).

Но мне также известна и обратная сторона этого процесса. Как, впрочем, и Петроски.

– Я однажды видел один документальный фильм, мэм, – говорит он. – Даже до конца не смог досмотреть – уж больно страшно. В этом фильме люди держали свою маленькую дочку взаперти и не разговаривали с ней, по-моему, лет двенадцать. Двенадцать лет, мэм! Вы представляете?

Я качаю головой, хотя прекрасно могу себе это представить. Такое иногда случалось.

А этот лингвист-самоучка Петроски продолжает, даже не сознавая того, насколько правильны его выводы:

– Значит, если взять ребенка – любого ребенка – и позволить ему говорить, то он и будет говорить. А если не позволить… – он снова шлепает ладонью по столу, – то хоп и все: говорить он так и не будет. Словно у детишек внутри что-то вроде часового механизма…

– Да, именно так и есть. – Ни к чему рассказывать сержанту Петроски о гипотезах, связанных с критическим периодом развития речи, также известным как теория «используй-или-потеряешь». Он и так прекрасно уловил суть, не пользуясь хитроумным лингвистическим жаргоном.

– Я, вообще-то, вот о чем хотел спросить, мэм… – И он смотрит мне прямо в глаза. А у него глаза ярко-голубые и очень спокойные, но в их глубине таится боль. – Что случится с моей маленькой дочкой, если ей так толком и не разрешат заговорить? Она что, превратится в недоразвитую немую женщину? И ее в итоге поместят в особый приют? Как ту девочку Джини из фильма?

У меня для него есть тысяча ответов, но ни одного я сейчас озвучить не могу. Джини, та девочка из документального фильма, так говорить и не научилась. Хотя ее много лет всячески пытались как-то к этому подтолкнуть лингвисты, которых, впрочем, куда больше интересовали собственные исследования, связанные с подобным феноменом, или публикация очередной книги, посвященной Джини, чем судьба самой девочки. Так что Джини действительно в итоге оказалась именно там, где и предположил Петроски: в особом приюте.