Читать книгу "Жизнь Джейн Остин - Клэр Томалин"

Миссис Остин посылались оптимистичные отчеты, которые она передавала Анне. «Утром я получила очень утешительные известия о твоей тете Джейн, она уже может садиться… и надеется, что будет сегодня в состоянии принять миссис Портал. Твоя мама — там (приехала вчера дилижансом), чему я очень рада… Первые три романа из „Рассказов трактирщика“ сейчас у твоего дяди Фрэнка. Я читаю четвертый». Джейн понравилось бы, что ее мать подбадривает себя с помощью «Рассказов трактирщика» Скотта[225]. Ведь отвлекать от тревог и скорбей — самое верное назначение романов. Как порой и самого процесса творчества.

Утром 15 июля, в День святого Суитина[226], который выдался очень дождливым и на который были назначены ежегодные уинчестерские скачки, Джейн продиктовала Кассандре юмористическое стихотворение в двадцать четыре строки. Вряд ли это был экспромт. Скорее всего, писательница обдумывала его, пока лежала в кровати, но, так или иначе, это немалое достижение для столь больного человека. В стихах она представляет, как святой Суитин призывает проклятия на уинчестерские скачки. Вента — древнее название Уинчестера, которое Джеймс уже использовал однажды в поэтических целях. Может быть, его стихи как раз и навели Джейн на мысль написать свои. У нее святой бранит горожан за то, что те устраивают скачки в день его памяти.

О злые людишки! О Венты порок! Когда мы в могилах, то, значит, ушли? О нет, я бессмертен! Вам, дурням, урок: За ваши грехи пострадаете вы.

Пирушки и скачки, беспутные пляски, От них так и ходит земля ходуном. Ужель не страшитесь ужасной развязки? Скачите! А я — нагоню вас дождем.

Кассандра записала «ушли» в конце второй строчки, хотя очевидно, что там должно стоять слово «мертвы», — но то ли Джейн не могла его вымолвить, то ли ее сестра не решилась записать… Вечером того же дня Кэсс заметила «отчетливую перемену» в состоянии больной: «Она спала дольше и все спокойнее… больше спала, чем бодрствовала. Ее внешность переменилась, но все же я не примечала, чтобы силы совсем оставили ее, и, хотя надежд на исцеление не было, не подозревала, как быстро приближается моя утрата».

17 июля весь день до вечера светило солнце, но ночью опять пошел дождь. В дневнике Мэри читаем: «Джейн Остин была на пороге смерти около пол-6-го вечера». Она подразумевала, что у Джейн случился некий приступ, сильно ее ослабивший. Кассандра, которая выходила по делам, вернулась без четверти шесть и нашла сестру в сознании — та сама рассказала ей о приступе. Послали за мистером Лифордом, и он подтвердил, что Джейн при смерти; по его мнению, у пациентки лопнул крупный кровеносный сосуд.

Лифорд что-то назначил, чтобы облегчить состояние пациентки. Кассандра не упоминает, что именно, возможно, настойку опия. «Еще полчаса она боролась, бедняжка! Говорила: не может объяснить, что ее мучит, хотя и жаловалась на постоянную боль. Когда я спросила, не хочет ли она чего-нибудь, она ответила: ничего, только умереть, а еще: „Господи, дай мне сил“ и „Молитесь обо мне, о, молитесь обо мне“. Голос ее был страдальческим, но говорила она разборчиво». Так Кассандра описала последние полчаса до того, как Джейн впала в бессознательное состояние.

Кэсс положила себе на колени подушку и придерживала на ней голову сестры — после припадка та наполовину сползла с постели. Кассандре не хотелось ее перемещать, но, просидев в таком положении шесть часов, в час ночи она позволила Мэри сменить ее. Однако уже через два часа она вновь заняла свой пост у изголовья сестры. А «приблизительно через час она испустила последний вздох. Я сама закрыла ей глаза, и это было большой наградой для меня — оказать ей эту последнюю услугу»[227]. Позже Кассандра нашла удивительные слова, частично процитированные прежде, в которых смогла выразить всю силу своих чувств. Они заслуживают того, чтобы привести их еще раз: «Она была солнцем моей жизни, золотым бликом на каждой радости, утешением в каждой печали. У меня не было ни одной мысли, которую бы я скрыла от нее, и теперь я словно бы лишилась части себя».

Страница из дневника Мэри Остин: «Джейн Остин была на пороге смерти…», 1817 (Hampshire Record Office 23M93/62/1/8).

Запись в дневнике Мэри Остин гораздо прозаичнее: «Джейн испустила последний вздох в полчетвертого утра. При ней были только Кэсс и я, затем пришел Генри». Безусловно, именно Генри добился разрешения похоронить сестру в соборе Уинчестера. Хотя каким бы великолепием тот ни отличался, сама писательница, должно быть, предпочла бы скромное кладбище в Стивентоне или Чотоне. Но после принятия сана Генри был вхож к епископу, а Элизабет Хиткоут через своего умершего супруга состояла в знакомстве с настоятелем собора Томасом Реннелом (который также приятельствовал с Шутами, а через них и с Джеймсом Остином) — так что никаких осложнений тут никто не видел. Похороны назначили на 24 июля, на раннее утро, чтобы не помешать богослужению в соборе. До этого времени тело Джейн лежало в открытом гробу в одной из комнат на Колледж-стрит со «светлым безмятежным выражением на лице». Кассандра отрезала несколько локонов сестры на память себе и нескольким близким.

23 июля в Уинчестер приехали Эдвард и Фрэнсис. Чарльз приехать не смог, как и разболевшийся Джеймс. В самый день похорон из Стивентона в Уинчестер примчался сын Джеймса Джеймс Эдвард, проделав четырнадцать миль верхом под ослепительным утренним солнцем.

Гроб закрыли, накрыли покровом и поставили на похоронные дроги, чтобы провезти по Колледж-стрит, затем через Королевские ворота и — в собор. Подле него шли лишь трое братьев и племянник.

Для захоронения тела писательницы в северном приделе нефа был приготовлен выложенный кирпичом склеп. Священник Томас Уоткинс совершил чин отпевания, и на могилу положили временную плиту (постоянная, с эпитафией, еще не была готова). Джейн Остин стала третьим, и последним, человеком, погребенным в соборе в том году. В приходской книге, надо сказать, дата похорон почему-то указана неверно: 16 июля.

По окончании печальной церемонии было прочитано завещание. Джейн назначила Кассандру своей душеприказчицей и оставила ей все, кроме ста фунтов. Племянникам и племянницам — ничего. Но зато пятьдесят фунтов — Генри, словно подчеркнув тем самым особое место, которое он всегда занимал в ее сердце, признательность за его помощь в публикации ее книг и его нынешнюю бедность. Другие же пятьдесят фунтов предназначались мадам Бижон, давнишней наперснице Элизы. Это наследство, оставленное старой француженке, с которой Джейн не связывало ничего, кроме дружеских чувств и воспоминаний о нелегких временах, — самое удивительное в завещании. Возможно, она хранила благодарность мадам Бижон за долгую верную службу ее кузине и двоюродному племяннику. Такова уж была Джейн — всегда помнящая о тех, о ком забывали другие.