Читать книгу "Александр Керенский. Демократ во главе России - Варлен Стронгин"

Этот факт неоспорим, как и кто бы к нему ни отнесся.

Необходимое послесловие

Дети рождения начала тридцатых годов взрослели и умнели медленно, с пионерских лет погружаясь в пафос пятилеток и вражду к капиталистическому окружению. Я не был исключением. Но к своим тридцати годам интуитивно почувствовал сочувствие к «наемнику капитала», заядлому «контрреволюционеру» Александру Федоровичу Керенскому, хотя и называл его неправильно, ставя на его фамилии ударение на первом слоге вместо второго, впрочем, так же как и его всевозможные обличители. Слишком яростно его ругали, и к тому же бездоказательно, а такая ругань, как я уже понимал, является признаком бессильной злобы и слабости.

К тому же от старших и более опытных товарищей я слышал мнение, что в социальном развитии нашей страны «следовало бы остановиться на феврале».

Общение с поэтом Андреем Вознесенским приподняло и раздвинуло для меня горизонты в понимании жизни и литературы.

Я знал, что архив Керенского – потом выяснилось, что личный, – находится в Америке в библиотеке Станфордского университета, точнее, в русском отделе Гуверовского института при университете. И надо же случиться такому, что мой племянник из Ленинграда решил уехать в Штаты, считая, что там сможет реализовать себя как программист и личность, жить достойно своим способностям. Поступить в Станфорд ему не удалось, подкачал тогдашний английский, еще недостаточно освоенный. Пек лепешки у хозяина-мексиканца, ремонтировал муниципальный дом для эмигрантов – он и в России был мастером на все руки. И лет через пять, получив официальное право на работу, стал программистом, и не простым, а самой высокой квалификации, вызвал в Штаты жену с сыном, тоже отличную программистку, и родителей, уже пенсионеров. Звали его Сашей Буровым. Его мама, Елена Зиновьевна Бурова, научный сотрудник, была моей двоюродной сестрой, самой близкой. Ее отец – родной и любимый брат моего отца, Зиновий Стронгин, геройски погиб на войне. Его жена, Александра Павловна, пережила блокаду в Ленинграде. И надо же случиться, что семья Буровых пригласила меня в Америку, в городок Монте-Вью, что в семнадцати километрах от Станфордского университета.

Надышавшись чистого воздуха Калифорнии и страны, строго и свободно живущей по законам, я набрался смелости и попросил родных подвезти меня до заветной библиотеки. Мой племянник настолько отлично справлялся с обязанностями, что шеф фирмы отпустил его в рабочее время часа на три-четыре, за которые мы успели съездить в Станфорд. В течение одной минуты, предъявив международный паспорт, я получил пропуск в читальный зал русского отдела архива, а еще через пару минут мне принесли ящик с личным архивом Керенского. Глаза разбежались от обилия интереснейших документов и радости, но я, как деловой американец, не стал терять время на эмоции и, отобрав самые важные для себя материалы, перепечатал их на ксерокопирующем аппарате, расположенном в читальном зале. Саша оплатил стоимость ксерокопий, а до этого – мою туристическую поездку по Калифорнии, за что я ему вечно благодарен, и, конечно, сестре, без «нажима» которой я, не зная английского, самостоятельно не добрался бы до Станфорда. Надо же было всему этому случиться? Удивительному благоприятному стечению обстоятельств для знакомства с жизнью незаурядного, необычного для своего времени человека, первого истинного демократа во главе России. Работая над архивом и другими документами о 1917 годе и Керенском, я обнаружил, что жизнь сводила меня с людьми из его времени. Этажом выше жила подруга моей мамы Лидия Исааковна Винавер, чей муж приходился племянником Максиму Моисеевичу Винаверу, члену Государственной думы, кадету, известному прогрессивному общественному деятелю России. На похоронах моего отца, на панихиде, выступал Николай Николаевич Накоряков, бывший директор Гослитиздата, а в 1917 году – военный комиссар 12-й армии Временного правительства (!). Прежде ничего подобного об этих людях я не ведал. Расскажу подробнее, поскольку даже их облик, их человеческий настрой помогли мне представить людей из окружения Керенского и понять его самого.

Предварительно должен сказать, что я вряд ли смог бы написать эту книгу без изданий, собранных моим отцом, окончившим Промакадемию и работавшим полиграфистом, директором издательств, входивших в государственное объединение издательств – ОГИЗ, заместителем начальника которого в конце жизни стал Накоряков. Отец рисковал, оставив в домашней библиотеке книги под редакцией «врагов» народа: Бухарина, Рыкова, Каменева, Бубнова, Гамарника… И поэтому, когда он был арестован, будучи директором государственного издательства еврейской литературы «Дер Эмес» («Правда»), за издание якобы националистической литературы», наверное, при обыске волновался, что эти книги обнаружат. Надо же такому случиться, что чекисты в штатском искали в доме «Черную книгу» о фашистском геноциде еврейского народа, изданную отцом и уничтоженную по их приказу. Боялись, что у отца сохранился экземпляр или верстка этой книги. Лишь однажды я услышал выкрик одного из них: «Нашел! Тухачевский!» Остальные столь нужные мне теперь книги о Гражданской войне сохранились. Хватило мужества у мамы, научного сотрудника Института экономики АН СССР, после осуждения отца страшившейся своего ареста, не уничтожить их при просмотре библиотеки.

Отец вернулся из лагеря в 1956 году, был полностью реабилитирован, называл Сталина «холерным», но, ощутив себя никому не нужным, отработанным «материалом», к концу жизни разочаровался в идеалах партии и лично в Ленине, чего не скрывал. Я задумался об этом, и серьезно, но стереотипы прошлого преодолел не сразу.

Страдавший болезнью Паркинсона отец лег на профилактическое лечение в больницу старых большевиков на шоссе Энтузиастов и, заработав там по странной халатности врачей инфаркт, скончался от воспаления легких в 1968 году, когда после окончания хрущевской «оттепели» в стране подняла голову реакция. В этой больнице начался страшный мор – в основном уходили из жизни старые большевики, репрессированные при Сталине и, вероятно, знавшие о вождях революции и их делах более того, чем кому-то властному казалось нужным. Эти «кто-то» боялись, что панихиды на похоронах бывших репрессированных могут превратиться в стихийные митинги протеста. Поэтому на прощание с моим отцом, куда пришло около трехсот человек, работник крематория выделил всего шесть минут – настойчиво и безоговорочно, грозя прервать траурную церемонию. На каждого из трех человек, пожелавших выступить, приходилось всего по две минуты. Эмоциональнее и лучше всех сказал об отце Николай Николаевич Накоряков. Небольшого роста, ладного телосложения, с седыми густыми волосами, подстриженными бобриком, он говорил, страстно и волнующе, подчеркивая активную роль отца в развитии еврейской литературы, его честность и непреклонность, проявившуюся даже на Лубянке, где он после диких пыток не подписал лживые протоколы. Говорил о деловых качествах отца, кстати члена партии большевиков с 1917 года, говорил о его истинном вкладе не в дело партии, а в служение культуре. На это я обратил внимание и об этом вспомнил, узнав, кем был Накоряков при Керенском. Они, несомненно, встречались, и военный министр, наверное, был для молодого Накорякова отличным примером человека-гражданина.

Всегда подтянутый, немногословный, скромный и гордый, отменный специалист по строительству мостов племянник Винавера и в первую очередь комиссар 12-й армии Временного правительства Николай Николаевич Накоряков помогли мне, насколько хватило у меня восприятия, сил и умения, наполнить духом Февральской революции повествование об Александре Федоровиче Керенском.