Читать книгу "Муза - Джесси Бёртон"

А Лори видел что-то другое. Новая рама, заказанная Ридом, была для него окном, а картина – занавеской, которую он отодвигал. Он сказал, что ему не улыбается расставаться с картиной, но он ведь еще не видел суммы на чеке. Вряд ли он так уж стремился оставить у себя «Руфину» – хотя она и принадлежала его матери, он, видимо, не находился во власти воспоминаний, которые картина явно пробуждала у Сары. Да и по какой причине Лори вообще появился в Скелтоновском институте? Он говорил, что хотел найти меня, но, возможно, я была только бонусом. Для него полотно было вещью, приготовленной для продажи, переходным объектом, который давал ему новые возможности. Лори видел в картине шанс начать все с чистого листа.

Рид постучал по бокалу с вином и обратился к собравшимся. Стоя перед «Руфиной и львом», он начал с рассказа о жизни Исаака Роблеса; о важной роли, которую Роблес сыграл в художественных исканиях первой половины двадцатого века, хотя его судьба и оборвалась слишком рано. Рид поблагодарил фонд Гуггенхайма в Венеции и заговорил об особой тайне этого открытия, указав на присутствующего здесь Лори, который, в свою очередь, залился краской и поднял бокал под одобрительные аплодисменты; и правда, как повезло молодому человеку, что у него в доме была спрятана такая картина, и как хорошо, что он проявил щедрость и поделился своим богатством с широкой аудиторией.

Когда Рид говорил о том, что в своем творчестве Роблес размышлял о превратностях судьбы, посетители выставки, вероятно, думали, что он имеет в виду войну и диктатуру; многие из присутствующих прожили на этом свете уже немало, так что могли и сами столкнуться с такими напастями и помнить о них на инстинктивном уровне. А мне вспомнились только слова Квик, сказанные ею о картине: «Ее содержание поистине захватывает. Такое впечатление, что здесь есть некий дополнительный смысловой слой, который ускользает от нас. Мы не знаем, как к нему подступиться, но тем не менее он там есть».

«Руфина и лев» повлияли на меня в тот вечер в трансцендентном смысле; картина стала для меня туннелем, по которому я направила свое ощущение утраты, чувство принятия того, что я, возможно, так никогда и не узнаю правды, но что именно в этом и заключена тайна искусства. И возможно, в своих переживаниях я не была одинока: когда Рид закончил свою речь, я заметила, что люди – даже те старые дуралеи в клубных блейзерах – начали смотреть на «Руфину» чуть более уважительно.

* * *

Отзывы об открытии выставки «Проглоченное столетие» носили смешанный характер. Некоторые из них оказались откровенно равнодушными. «На полотне запечатлена сцена, призывающая смерть, и было бы неверно это игнорировать», – подобный «положительный» отзыв соревновался с рецензией журналиста в «Дейли Телеграф», сообщившего на следующее утро после открытия следующее: «Эдмунд Рид подтвердил в конце вечера, что „Руфина и лев“ будут выставлены на продажу» и размышлявшего, сколько эта картина может стоить. В «Таймс» вышел материал о мероприятии, где было полно знаменитостей, но в статье почти не упоминалось о самом художнике. Я улыбнулась – Квик, конечно же, увидела бы в этом массу иронии. И когда один журналист написал о «явно выраженном символизме» полотен Роблеса, я не могла согласиться. Этот журналист критиковал картину, считая ее смысл слишком очевидным, но я думала, что от него ускользал подлинный язык этих произведений, а единственный человек, владевший этим языком, от нас ушел.

Газета «Дейли мейл» задавалась вопросом, не было ли все это мероприятие тщательно спланированным розыгрышем, утверждала, что Исаака Роблеса стоило оставить там, где он все это время и пролежал, и что если таково состояние современного искусства, то какими же кошмарами нас будут пичкать в семидесятые годы. Однако «Обсервер» придерживался иной точки зрения, поздравляя Рида с тем, что тот отказался почивать на лаврах, когда речь шла о «пересмотре истории искусства, забытых художниках и их палитре». Мне даже смешно стало при мысли, что все эти люди смотрели на одну и ту же картину.

Я чувствовала отсутствие Квик, проходя по коридорам, зная, что она больше никогда не пригласит меня на ланч, что никогда больше ресторан по соседству не пришлет нам охлажденную бутылку своего лучшего «Сансера». Рида в институте не было; интересно, видел ли он газеты и как нам поступать дальше. Памела, которой сообщили о Квик, то и дело заходила поплакать в туалет. Даже опустевшие комнаты, казалось, находятся в трауре. А если бы Квик была жива, могли бы рецензии и отзывы носить более хвалебный оттенок? Ведь Квик сумела бы умаслить критиков, заставить их отложить свое эго в сторону и хорошенько рассмотреть, что находится у них перед носом.

При всем при этом резкая критика «Дейли мейл» нам даже помогла. К «Руфине» выстраивались очереди – люди хотели сами убедиться, розыгрыш это или нет. Но для меня ситуация только ухудшилась. Почему Квик не заговорила? Почему она с таким упорством считала свою жизнь тайной за семью печатями?

Я стала размышлять о том, что сказал Лори: Квик оказала мне неоценимую услугу, отправив «Беспалую женщину» в «Лондонское книжное обозрение», и я не должна была упускать свой шанс. Моя зеленая записная книжка несколько недель пролежала нетронутой; я просто не знала, о чем писать. Не думаю, что Квик когда-либо хотела, чтобы я чувствовала себя ей обязанной; она поспособствовала какому-то хорошему делу и была рада, что оно удалось. Тем не менее я начала думать, как бы я могла поблагодарить ее за оказанную мне помощь, раз уж я не сделала этого, пока она была жива. Похороны были назначены на следующую неделю, и я решила не тратить оставшееся время зря, а сочинить надгробную речь. Все-таки Рид поручил организацию похорон нам с Памелой, а больше никто не предложил свою помощь.

Первая почта пришла в тот день довольно поздно; Памела была на улице – решила устроить печальный перекур, так что за приемную отвечала я. Казалось странным, что почта на мое имя пришла в Скелтон, но тем не менее вот он – конверт с моим именем.

Если первое письмо, посланное мне Квик, было пробным камнем грядущей трансформации, то это послание оказалось совсем из другой сферы. Хотя к тому моменту я получила множество невероятных сообщений, это письмо, пришедшее в Скелтон, все их заткнуло за пояс.

Юридическая фирма под названием «Парр & Co», чьи офисы находились на Брэд-лейн в лондонском Сити, просила меня непременно посетить их в четверг; они также просили меня не забыть паспорт и какое-то подтверждение местожительства. Боже, как я тогда испугалась! Видите ли, если вам то и дело напоминают о том, что вам в этой стране не место, несмотря на предшествующие заверения в обратном, то неудивительно, что от письма, в котором вас просят принести удостоверение личности, у вас кровь стынет в жилах.

Я попыталась представить себе, как бы в такой ситуации повела себя Квик. Без ее помощи я чувствовала себя потерянной, мне не хватало защиты ее стального крыла. Если бы я позвонила Лори и сообщила бы о письме ему, он бы не понял, поскольку сам был отсюда. Он был окутан невидимой, но очень плотной сеткой, слой за слоем, которую начали плести для него еще до того, как он появился на свет, и она предохраняла его от опасности и давала ему такое чувство уверенности, какое ни один юрист из Сити не мог бы поколебать своим письмом. Более того, Лори бы еще посмеялся над моей тревогой, тем самым только ее усилив.