Читать книгу "Ола - Андрей Валентинов"

– И все ли понятно, святой отец? Вновь закивала жердь, радостно так:

– Поистине все, сын мой! Однако же должно бы тебе покаяться и в чем ином, пусть и в маловажном: посты, скажем, не соблюдал, перед распятием святым креста не сотворил. Грех не велик, зато в Трибунале с понятием отнесутся…

Неужто не догадался? А ведь точно – не понял. Ну, дурень!

Улыбнулся я прямо в рожу его мерзкую, улыбнулся, хмыкнул:

– Так ведь вы уже покойник, фра Луне. И каждый, кто в бумаги ваши нос сунет, – тоже мертвяк. Так что поздравляю вас, подохнувши!

Моргнул он, все еще сладости всей не раскусив…

А ведь не только жердь эту с горбуном в придачу падре Фонсека к Петру святому отправит! Всех отправит, кому о делах тайных королевских узнать придется – на свою башку глупую.

Поглядел я в потолок темный да и свистеть принялся. Не просто так – песенку одну старую. Еще в Астурии я ее слыхал, пели мы ее с дружком моим Хуанито. Жалостливая такая, про то, как моряк с побродяжкой подрались.

После пьянки дело было,Подрались – и за кинжалы,Был моряк на руку быстрый,Кишки выпустил бродяге.Только смотрит: возле ухаВроде родинка темнеет,И знакомая такая.Испугался, ахнул – поздно:Он узнал родного брата,С кем когда-то разлучился,А теперь – толкнул в могилу.Ох, и грустно песня пелась!И сейчас мне грустно стало:Два покойничка дурныеНа меня глядят-дивятся,Отчего, мол, рассвистелсяЕретик в подвале темном?Оттого свистит, что понял:Там, где нет свободы жизни,Там свобода смерти есть!

Только в селде я наконец не выдержал – расхохотался. Ну когда же такое было: одна фратина зеленая у другой бумажки исписанные выдирает, чуть ли не жевать их пытается, а другая кулаками машет – не дает? А тут и парни в ризах подскочили – и давай руки за спину вертеть. Не мне, понятно, жерди этой – фра Луне.

А не жри протоколы Супремы, болван!

А как потащили его к двери – завопил, забил ногами…

Махнул я рукой – что с него взять? Горбун-то еще глупей оказался. Им бы вместе, втихаря, бумаженции эти спалить…

Так ведь, поди, все листы пронумерованы да печатью скреплены!

…А ежели завтра к повару-весельчаку потащат – на дыбу подвешивать – и его за собой уволоку. Много у меня историй про дона Хуана де Фонсеку, архидьявола севильского, ох, много! И про него, и про Ее Высочество…

Оглядел я селду, словно в первый раз увидел. Эге, а дыры-то уже нет! Быстро заделали…

Значит, и тебе амен настал, Хосе-сапожник. А чему дивиться, ежели вокруг его сиятельства де Кордова Смертушка так и порхает? Небось посулили дюжину реалов за младенца того несчастного…

Впрочем, не только ему, сапожнику Франко, амен – мне тоже. Все простить могут Белому Начо – и цыганку зарезанную (хоть бы для порядку ее помянули!), и ересь всякую. А вот что проболтался, секрет королевский не соблюл – да еще какой секрет! – тут уж пощады не будет.

Ну и ладно!

Достал я из щели, что между камнями змеилась, булавку с камешками – в первую же ночь спрятал, не дурак – на ладони подкинул.

Хоть бы объяснил мне кто, с кем в Анкоре познакомиться пришлось? С кем по Севилье так славно гулялось?

…А пусть и не объясняют даже. С хорошей девчонкой гулялось! С той, для которой не разбойник я, не бродяга – рыцарь. Белый Идальго Игнасио Гевара!

Неужто за такое умереть жалко?

А вот платок с узлами – его я над дверью пристроил. Способ старый да надежный. Обыскивать придут – ни за что вверх коситься не станут.

Жаль, слова не сдержал, в собор севильский не отнес, к алтарю святому. А теперь уже и относить некому.

…И вспомнилось вдруг, как говорил мне во сне старый дон Хорхе: «Кто душу свою погубит…»

А ведь и вправду!

«Тебе решать, Игнасио. Тебе!»

Трудно первый узел поддавался, будто не из шелка он – из камня цельного. Зубами цеплял его, ногтями…

Дальше – легче пошло. Словно кто-то когти убрал, выпустил. Каждый узел – все проще и проще. И то верно, лиха беда начало!

…И в самом деле! Ежели один смертный грех не простится, то чего с семью делать? А ведь я без всякого платочка – по уши. Даже ежели последний месяц припомнить. Сколько душ в Авиле погибло? А по чьей вине?

И цыганка эта проклятая, Костанса Валенсийка – тоже на мне! Хоть и не жалею, а все равно – душа живая. Значит, и за нее гореть придется. Ведь не из ненависти ее порешил – от страха, а это, считай, еще хуже.

Так чего мне о душе моей трижды грешной печалиться? Раньше думать следовало, Начо! В тот миг, когда падре Хуан тебя из петли вытаскивал. Мотнул бы башкой, послал его куда подальше…

Усмехнулся я даже. Силен сам себя убалтывать, Бланко! Страшно все-таки, последний узелок ждет…

Ждал. Раз – и нету его.

Все!

А как узлов не осталось, встряхнул я платок (тяжелый, хоть и шелковый!), оглянулся…

Господь один лишь ведает, чего я увидеть думал. То ли рожу рогатую, на меня зубы скалящую, то ли сразу Пасть Адову, какой ее на штукатурке в соборах малюют.

Вот он я, Начо Белый, пожива готовая, лопайте!

Да только пусто вокруг, скучно. Даже обидно как-то стало. Вроде и понимал я (ой, понимал ли?), что все это – байки древние; прав был тот падре лысый, не завязать грехи в платок…

Но все-таки! Жаль, не узнает лобастая, что не струсил я напоследок. Хоть и не придется рыцарем стать, да и света белого не увидеть уже…

Но ведь развязал!

Шелк рукою я разгладил,Вновь сложил, у сердца спрятал.Вроде все ты сделал, Начо?Хорошо ли, плохо – сделал!Не убить тебе Дракона,Не доплыть к Земле Грааля,Плащ с крестом тебе не мерить —Ну и что? Душа спокойна,Как тогда, у перекрестка,Где Она меня встречала.И пусть даже трижды проклят,Все равно жалеть не стану,Пусть в котел пикаро кинут!Перед нею, Милагроссой,Оправдаться попытаюсь,А до прочих нет мне дела —Не простят так не простят!

ХОРНАДА XXXIV. О том, что в хартиях Супремы было писано

– Прошу вас, сеньор, прошу-у! Сюда, к столу-у… Садитесь, пожалуйста!

К столу так к столу, никакой мне разницы.

Прошел.

Сел.

– Вам удобно-о? Может, еще свечу-у зажечь?

А вообще-то говоря, бес знает что творится! Как поутру разбудили, из селды выволокли, чего я подумал? То и подумал – кушать ведут. Меня в смысле, кушать – клыками рвать, чтобы в клочья. Даже булавку с камешками не пожалел – обратно к рубахе пристроил. Все веселее будет!