Читать книгу "Философия возможных миров - Александр Секацкий"

Стало быть, благодать одушевления и труд одушевления всегда идут рука об руку, а самый геройский герой поразительным образом может и должен предстать агентом бытия-для-другого. Представим себе такого самопровозглашенного демиурга: он увлек всех, захватил в свою историю все, что только можно. Вот и портной стал шить новенькие гусарские мундиры, и пожилая учительница стала преподавать вдохновляющие примеры истории, и даже влюбленные смогли интенсифицировать свое чувство посредством причастности к Общему Делу.

Принудительность прошлого можно разомкнуть, дав новые шансы, но никакой герой и никто из смертных не в силах отменить бытие-к-смерти. Всколыхнувшийся поток вышел из берегов, развернул яркую событийность и мощную бытийность, но захлебнулся в саморассказывании, перешел в стадию неизбежного спонтанного оскучнения. И иссяк.

Однако (и наш театр об этом свидетельствует) усилие бытия-для-другого, усилие одушевления и одухотворения, не пропало даром. Инициированные хроноорганизмы смогли зажить своей жизнью, они восприняли elan vital, намытое русло обеспечило кратчайшие пути взаимной хроноиндукции, и даже испаряющийся поток-mainstream может теперь при случае пополняться влагой, проливающейся прямо с небес. Так устроен Иллюзион Времени.

Кино, иномирность и сверх-искусственное

1.

В экзистенциальном измерении революционная роль кино весьма относительна – во всяком случае, пока киновидеоряд способствует сборке субъекта, помогая проецировать причудливые экранные соединения на мозаичность собственного присутствия. Даже опасности, подстерегающие при сборке, по-своему типологизированы кинематографом – и маньяки, и вампиры, и оборотни одомашнены в пространстве символической визуальности.

Возникает вопрос: а можно ли радикализировать кинематограф в этом отношении, сделав его, так сказать, более опасным? Быть может, свою революционную, радикализирующую роль он давно выполнил? Современная визуальность, работающая в диссоциирующем направлении, сгруппирована скорее в видеоарт, но нечто хищное все еще таится в закоулках Иллюзиона… Оно даже дает о себе знать, хотя видно, как законы жанра, законы искусства, сформулированные еще Аристотелем, оказывают свое воздействие, направленное на то, чтобы свести концы с концами, чтобы получить результат, имеющий формат произведения (а не допроса, не пытки, не камлания и не гипноза).

Какими могли бы быть воздействия, вырвавшиеся из-под законов античной трагедии и превосходящие форму упаковки в произведение?

В фильме Сергея Лобана «Пыль» герой, который по всем параметрам никакой не герой, случайно подвергается эксперименту в какой-то лаборатории и на короткое время обретает иного себя, получает достоверный опыт обживания нового тела. То есть он как бы возвращается к развилке и проскальзывает в другой из когда-то открытых миров. Родственные черты с собою здешним улавливаются смутно, однако они есть, и в дальнейшем мы имеем дело с контаминацией, с беспокойным параллельным существованием. Философия трансформации и ее последствий в фильме, конечно, не разработана, но художественными средствами здесь передана важная вещь, которую в самом общем виде можно определить как тягу к иному. Не страх и ужас, не принудительность (как у Кафки, например), а некая рабочая сверх-естественность. Если зачистить страх и дать сбыться иному, можно увидеть, что привычная, повсе дневная самотождественность не так уж прочно укоренена, и она сама требует усилий, причем усилий хорошо замаскированных под естественный ход вещей. Просто быть самим собой далеко не так уж и просто.

Но какова роль переадресаций, совершаемых в воображаемом, совершаемых посредством искусства? Расширяет ли она поле сборки, вводит ли иное «я»-присутствие? На первый взгляд это, безусловно, так, ведь в разворачиваемом мире приключений я могу войти в кого угодно, в Гарри Поттера или в Волан-де-Морта, в самурая или в джедая. И все-таки даже эти символические вхождения подчиняются некой единообразности. Например, переключение присутствия может контролироваться техническим устройством (скажем, волшебным кольцом или шапкой-невидимкой) или медиатором (каким-нибудь наркотиком). А раздвоение вызывает внутренние опасения и представляет собой проблему.

2.

Вообразим себе фильм, который можно назвать «Тайные тотемы».

Жили-были брат с сестрой – вполне современные нормальные люди. Сестра красавица, как принято говорить, бедовая девушка восемнадцати лет. Студентка. Младшему брату шестнадцать лет, и он со странностями: иногда замирает, прислонившись к стене или сидя на стуле, и может пребывать в этом состоянии часами. На вопрос, что с ним, отвечает: я айкор… Но с учебой, с друзьями в принципе все в порядке.

Однажды сестра возвращается заплаканной и грустной – и с этого момента что-то в ней ломается, как принято говорить, она превращается в тень самой себя. Исчезает бедовость, пропадают куда-то и безуминка, и изюминка. Никто не может ей помочь, и вот однажды она спрашивает у брата:

– Может, ты знаешь, что со мной случилось?

– Да, – отвечает брат, – они сожгли твою лягушачью шкурку.

– Какую шкурку, о чем ты говоришь! – выкрикивает сестра.

Но брат не отступает, он серьезен:

– Помнишь, в сказке про Царевну-лягушку царевич упустил свою царевну? Он сжег ее лягушачью шкурку.

– Ну и что?

– После этого он потерял свою возлюбленную, свою прекрасную Василису или как ее там… Но в сказке допущена ошибка, на каком-то этапе ее исказили или неправильно поняли. Она вовсе не отправилась в тридевятое царство, она осталась здесь. Но это была уже не та Василиса, не та царевна, и хотя внешне она почти не изменилась, но царевич быстро заметил подмену. А произошло с ней как раз то же, что и с тобой: она потеряла свое тридевятое царство. Свою изюминку, свой appeal. А лягушачья шкурка – это был ее портал, который захлопнулся… точнее, его захлопнули. Может быть, сам Иван-царевич по чьему-нибудь тупому совету.

Тут сестра заинтересовалась, словно вдруг опознала что-то, о чем лишь смутно догадывалась:

– Откуда ты знаешь?

– Я давно это понял. Ну то есть знал всегда. А царевич отправился в тридевятое царство к Кощею Бессмертному как раз для того, чтобы обрести свою прежнюю Василису. Но это еще называлось «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что».

– Подожди. Что случилось с этой… с Василисой? Что именно с ней сделали? Она стала несчастной – почему?

– Несчастной тоже, но это как следствие. Она лишилась силы, тайны, необычности. Лишилась способности быть в двух царствах сразу. А это очень важно и для силы, и для счастья – жить как минимум в двух царствах.

– А шкурка… кожа? – спрашивает сестра, и братец, как может, растолковывает ей:

– Мы не знаем, что именно с ней, с Василисой, сделали. В общем, ее опустили. То есть ее, царевну, королевну, принцессу, бросили в обыкновенность – как-то так. По сути, дали понять: вот твои обязанности от сих до сих. Будешь детей рожать, приветливо входить в горницу, орешки грызть каленые. И – вот что важно – больше никакой чертовщинки в глазах. Ни за что! И вот тут царевна и закручинилась, и потеряла свое тридевятое царство. А лягушачья шкурка – это какой-нибудь совершенный пустяк, который и был порталом, позволявшим существовать в двух мирах. Возможно, царевна сама не знала, что это он, только потом поняла.