Читать книгу "Биянкурские праздники - Нина Берберова"

— Посиди здесь, Варя, слышишь, да не реви, а то оставлю одну, а сама к дедушке поеду.

Она отцепила от своего рукава детские руки, вошла в здание станции и спросила у человека в железнодорожной форме, нельзя ли достать лошадь часа на три, она может хорошо заплатить.

— Куда ехать, товарищ? — спросил служащий, подозрительно оглядывая ее старое суконное с точеным мехом пальто и пыльную шляпу.

— К доктору Бырдину, — сказала она, — слыхали? Верстах в двадцати отсюда.

— Нет, что-то не слыхал, — и человек почесал в затылке. — В какую же это сторону будет?

Женщина беспомощно осмотрелась.

— Когда следующий поезд? — спросила она.

— Часов через пять.

— Может быть, кто-нибудь все-таки знает? Может быть, крестьяне знают?

Служащий сплюнул и пошел. Потом вернулся, открыл дверь на станционный двор и крикнул:

— Степан Никанорыч, доктора тут спрашивают, Бырдина. Не слыхали?

Но никто ничего не знал.

— Может быть, крестьяне знают? — повторила снова женщина и вышла на крыльцо. Чья-то телега стояла у забора.

— Мама, мама, — испуганно запищала девочка, борясь с тяжелой дверью.

Мужик вышел из кооперативной лавки напротив станции и пошел к телеге.

— Товарищ, не слыхали ли вы, где мне здесь доктора Бырдина найти? — спросила Маргарита. — Мне туда съездить нужно, это в двадцати верстах, в сторону села одного, не помню…

— К Красным Выставкам, что ли? — спросил мужик. — Только доктора никакого там нету… А, может, вы про экономию спрашиваете? Только и экономии там нету. Была, а нету.

— Была, говорите? — затревожилась Маргарита. — Вот мне это и нужно, в бывшую экономию. Вы можете свезти меня туда и сейчас же обратно, на станцию?

Девочка опять захныкала.

— Сейчас, вот как стоим?.. Сажайте дите. — И они условились о цене.

«Туда ли я еду?» — спрашивала себя Маргарита, стараясь узнать когда-то промелькнувшие перед глазами поля. Но время было другое — стоял май, и трехвершковая рожь сумрачно зеленела под низким, белым небом. Потом пошли полосы черной, взбороненной земли, потом болотистые луговины.

— На двадцатой версте, приблизительно, — сказала Маргарита, ухватившись за край дребезжавшей телеги, — на двадцатой версте должен быть поворот от дороги влево, к дому. Неужели никогда не проезжали?

Он оглянулся на нее, и от этого по его широкому коричневому затылку пошли черные морщины.

— Не слыхали, — сказал он и присвистнул. — Вы, дамочка, может, там и дома-то не увидите: здесь в третьем годе восстание было.

— Как дома не увижу? — вскрикнула Маргарита и крепче прижала к себе и ребенка, и корзину. — Не может быть!

Мужик показал кнутом влево: в холодных, жидких камышах залегла река.

— Реку-то узнаете? — спросил он хмуро.

Да, реку Маргарита помнила, ей даже показалось, что она узнает дрожащий настил моста.

— Вам, понимаю, местность осмотреть, — продолжал мужик. — Экскурсии вот тоже приезжают: восставали, говорю, в третьем году. — И он стеганул лошадь.

Маргарита не поняла его и замолчала. Варя на ее руках стала засыпать.

До сумерек было еще далеко, но скудный свет обманывал время: казалось, через час стемнеет, а на самом деле было не более двенадцати. Дорога выбегала из-под колес (Маргарита сидела теперь спиной к лошади), и кроме этой изрытой серо-глиняной дороги, все-таки движущейся, а потому живой, не на чем было остановиться: так тиха была скудная земля, так холоден и убог суровый воздух.

Иногда над телегой летели грачи и чертили по пухлому небу что-то непонятное, что сейчас же забывалось. У далекой черты горизонта вставали порой тупые соломенные крыши изб. Одинокие березы у дороги курчавились от слабого сырого ветра.

Мужик молча сворачивает влево: дорога — горбом, между колеями по горбу — трава. Бырдинские липы протяжно шумят, и Маргарита узнает часть сломанного и лежащего на земле деревянного забора.

— Сюда, сюда!.. — говорит она и ждет, что над липами появится широкая крыша и труба — пусть даже без дыма. Но над липами и между ними опять сквозит густое белое небо.

Телега останавливается.

— Куда ехать-то? — говорит мужик. — Там небось и не повернешь!

Маргарита сходит, берет на руки Варю — руки у нее до сих пор слабые. А что же делать с корзиной? Ведь мужик стащит ее: просто возьмет и уедет — что тогда делать? Но мужик тоже сходит: может быть, он пойдет вместе с ней?

Она идет, вся отклонившись назад, до того Варя тяжелая. Собственно, дороги нет, надо просто спуститься немного. Какие-то кусты — чертополох, должно быть. Теперь ясно, что дома никакого нет: вот лежат разбросанные, с обломанными углами кирпичи, их не больше десятка. Вот плешь — здесь был дом. Земля черная, деревья черные; здесь горело. Клумбы и дорожки слились в густой, цепкой траве; вылезли корни.

Какая тишина! В саду — пни, крапива; сад стал безобразен, редок, да, впрочем, и сада никакого нет: торчат деревья, а между ними клочья все того же надоевшего неба.

Маргарита сворачивает туда, где валяются зеленые доски, торчат гвозди — здесь стояла беседка, здесь было столько комаров, что невозможно было сидеть с вышиванием. А вот тут проходили когда-то мужчины с длинным корытом на плечах.

За разбросанными гнилыми досками — опять жесткая трава. Варя вдруг просыпается и плачет.

— Варька, да замолчи ты! — кричит Маргарита и оглядывается: да, мужик идет за ней, ему интересно.

И вот самый тихий угол бырдинской земли, разгромленного бырдинского сада: шесть холмов, шесть могильных крестов в ряд — целое кладбище. Маргарита останавливается: Варвару Ивановну тут не узнать; за семь лет укрылась она среди разбойников, или героев, или просто случайных, как и она сама, людей. Шесть одинаковых мшистых крестов и заросшая лебедой земля.

Перекреститься? Но Маргарита не уверена, есть ли Бог? Да и мужик может над ней посмеяться. Он смотрит, заложив руки за спину; он успел свернуть цигарку.

— Много, говорю, полегло народу, — тянет он, и голос его глух и важен, — пониже еще с десяток могил, а за рекой зарывали в общую. Желаете — прокачу.

Перекреститься? Как отвыкла она за последнее время над чем-нибудь задумываться… Вот Варя уселась в траву, штаны у нее будут черные.

— Варька, да не реви ты, — опять кричит Маргарита со слезами в голосе, — замучила ты меня совсем!

И она, схватив девчонку на руки, бежит назад, и лицо ее мокро от тяжелых, холодных на ветру слез.

Корзинка цела. Лошадь щиплет траву старыми розовыми губами. Полосатая земля поднимается до самого неба. О, Россия!

1928