Читать книгу "Молчание сфинкса - Татьяна Степанова"

— Ну что, что вы все пялитесь? — крикнул он отчаянно. — Думаете, я идиот, псих ненормальный? Дураки! Клад — вон он, там! Я видел его, я знаю, понятно вам? Он там, внизу! Зачем вы помешали мне? Кому был нужен этот педик?! Кому нужны были они все? Никому! А деньги, золото нужны всем. Слышите, всем. Я же почти держал его в руках, он был мой — этот клад. Мой, слышите вы? А вы все погубили! Вы не видите дальше своего носа. Не верите ни во что… Дураки, дубье, тупицы проклятые!

Оперативники подняли его под мышки и поволокли к машине. А он все кричал что-то бессвязно, вырывался, оглядывался на раскоп, а затем начал истерически рыдать.

— Я хотел ему сказать, но не сказал. Он бы мне все равно не поверил, — Никита вздохнул. — Для него в его состоянии это все равно как услышать: земля плоская, а солнце — желтая тарелка, повешенная на гвоздь. О том, что никакого золота там нет, я сказал Салтыкову. Мол, не трудитесь, дорогой; копать, искать свой фамильный клад — это был наш оперативный трюк, не более того. И знаешь, он мне тоже сначала не поверил. Поверил лишь, когда я детально рассказал, как мы перенастроили его металлоискатель. Он страшно расстроился. Правда, не только из-за этого облома. Надо отдать ему должное — он говорил, что глубоко сожалеет о случившемся. Что во всем этом есть и его доля вины. Он хозяин, он отвечает. Ведь вся эта канитель с легендой о заклятом на кровь кладе Бестужевой завертелась в Лесном с его легкой руки — он рассказал эту историю. Они все ее частенько обсуждали за ужином, за бокалом, вина, лясы точили. Все вроде в шутку, не всерьез, а получилось, что Журавлев поверил… В общем, в этом Салтыков прав. Он виноват.

— Он в Париж возвращается, мне Сережа сказал, — Катя снова вернулась к статье. — Мне жаль, что он все вот так поспешно бросил на самотек в Лесном. Все-таки это очень красивое место, несмотря ни на что, овеянное такими легендами… И потом, он сам так хотел вернуться, а теперь уезжает.

— Да вернется, никуда не денется, — усмехнулся Никита. — Ты о нем не горюй. Прогуляется с Изумрудовым своим по Европам, соскучится, забудет о плохом и весной заявится назад. Поспорить могу на что хочешь. Он ведь денег уже потратил на эту усадьбу прорву. А в этом отношении он не мы, он — чистый европеец. Они деньги вот так в землю заколачивать бездарно не привыкли. Вот поедешь в свою Финляндию — сама в этом убедишься. Ладно, все вопросы ко мне? Тогда я пошел, мне еще в Пушкино звонить — ситуацию прояснять.

— После праздников увидимся, — пообещала Катя. Он ушел, а она закончила статью к семи вечера. Позвонила «драгоценному В.А»: спешу, лечу, мчусь домой. Буду раньше тебя, что приготовить на ужин?

Особых препятствий на пути для возвращения домой на этот раз ей не встретилось. Вечер был морозный и ясный, самый предновогодний. Снега вот только в Москве было маловато — гораздо больше его было в Лесном. В пустынном парке в темноте белели сугробы. Пруды замерзли. Дом, флигель, павильон «Зима» — все было заперто, заколочено, недостроено, недоделано, брошено. На обледенелых дорожках не было видно ничьих следов. После всего происшедшего местные жители обходили парк стороной.

Однако не все.

По аллее среди сугробов к скованному льдом Царскому пруду шествовала осторожно, с опаской маленькая сгорбленная фигурка в овчинном полушубке и валенках. — Ничего не видать, хоть глаз коли… Выходил — месяц был, а тут провалился куда-то, — бормотала фигурка старческим скрипучим фальцетом.

Это был не кто иной, как Алексей Тимофеевич Захаров, о важных показаниях которого Катя столько всего написала в своем репортаже.

Но Захаров этого не знал. Ему вообще было не до таких пустяков. Он пустился в путь из родных Тутышей в Лесное по нехоженой зимней тропе совсем не ради уголовного дела. Он с усилием волочил за собой санки, а на них притороченный тяжелый сверток в брезенте. В нем время от времени что-то глухо многозначительно звякало.

Достигнув берега пруда, Захаров остановился, сдвинул на затылок старую кроличью шапку, вытер взмокший, лоб. Прямо перед ним белел в темноте заснеженный провал — яма с обмерзшими неровными краями.

Захаров нагнулся к санкам, раскрыл брезент — там были лом и лопата. Он взял то и другое в охапку, засеменил к раскопу, примерился, прыгнул вниз. Охнул — попал прямо в сугроб. В яме было полно снега.

— Ничего, снежок не вода, легкий снежок. Сухой, — шепнул сам себе Захаров. Закинул голову, посмотрел вверх — темное ночное небо, на его фоне сплелись черные голые сучья, как паутина. И вроде месяц являет свои серебряные рога из-за тучи. — Ничего, ничего, как кому, а нам снежок не помеха, — Захаров взял лопату, ковырнул ею сугроб. — Нам ничего не помещает. Слава тебе господи, утихло все, схлынуло… Убрались все восвояси. Они уехали, мы остались. Сорок лет тут живем, кой-что знаем-понимаем. — Он копал уже рьяно, с усилием, расшвыривая снег. — А то как же? Так все и бросить? Столько жертв, столько крови пролито… И все зря? А мы поглядим, проверим, зря ли… А то и сами не ищут, и нам воспрещают… Михала Платоновича Волкова вон тогда в воры записали, опозорили — воруешь, мол, тайком… А у кого воруешь? Чье оно все тут? — он топнул валенком. — Ничего, ничего, ещё поглядим, проверим: В старину-то люди тоже умные были, чай, не врали… Надо только за такие дела умеючи браться, не бросать на полдороге. Ну, — он широко перекрестился, — бог свидетель, не из алчности, не по стяжательству стараюсь, а просто…

Он конфузливо вздохнул, покачал головой и, взяв в руки лом, тюкнул им в смерзшуюся землю. Начал с азартом кладоискателя долбить, добираясь до скрытой снегом и льдом кирпичной кладки.

Стук лома разбудил ворон, дремавших в гнездах на верхушках старых лип. Вороны завозились, закаркали… Все давным-давно знакомо. Сколько помнили себя птицы, люди вечно, во все времена что-то искали в старом парке. А что они искали и зачем им это нужно — воронам было непонятно.