Читать книгу "Гапон - Валерий Шубинский"

В заключение Гапон с сожалением отмечает, что он «покинут вождями революционных партий … которые боятся моего влияния на массы и любой ценой хотят моего крушения». И все-таки в России остается «несколько тысяч моих последователей, которые продолжают распространять мои мысли» — есть надежда, что и революционеры их в конце концов воспримут.

На следующий день в «Юманите» («L’Hummanite») — газете не обывательской, как «Матин», а социалистической, жоресовской — появилось письмо Гапона в редакцию «Матин».

Известен вариант этого письма, опубликованный в 1906 году в книге Н. Симбирского-Насакина по русскому оригиналу. Вероятно, в распоряжении Симбирского был черновик. Во всяком случае, текст, опубликованный им, несколько отличается от того, что напечатан в «Юманите». Вот начало насакинского варианта:

«В сегодняшнем номере уважаемой газеты было помещено интервью со мной. К сожалению, благодаря незнанию французского языка в нем вкрались некоторые неточности, которые могут повести к разным недоразумениям и кривотолкам, поэтому прошу вас поместить нижеследующее».

В газете — примерно то же самое (чуть другими словами), а дальше — две фразы, в черновом варианте пропущенные:

«В напечатанном интервью мне приписан ответ „нет“ на вопрос: „Готов ли русский народ к освобождению?“ Это не соответствует моим мыслям».

Вот чего, собственно, Гапон испугался. Вот какое место он попытался дезавуировать и «прояснить»:

«Всякий угнетенный и обездоленный народ, в том числе и великий русский, может и должен быть готов к освобождению из-под ярма насилия и произвола, но не всегда тот или иной народ, униженный и оскорбляемый в среде богатых и сильных, может быть готовым сбросить с себя петлю немедленным вооруженным восстанием… Великий русский народ, по моему убеждению, еще не готов ни технически, ни внутренне — сознанием к освобождению посредством немедленного победоносного вооруженного восстания, на что толкают его, к чему взвинчивают его мои самоотверженные товарищи-революционеры».

Отчасти берет он назад и свои (или приписанные ему?) похвалы Витте:

«…Было бы слишком много называть этого человека с лисьим хвостом единственным ценным человеком в обширной России».

В опубликованном варианте этого прекрасного «лисьего хвоста» нет. Впрочем, отмечает он дальше, премьер — человек способный и ценный, искать точки соприкосновения с ним надо всем партиям, в том числе и революционным.

Дальше:

«Я не мог быть брошен революционными вождями, так как стоял и стою вне партий. Они только несколько против меня, не понимая того, что я и не думаю руководить революцией, иду не против идей, исповедуемых ими, а против их тактики, что я восстаю против отсутствия у них политического чутья, против отсутствия у них иногда настоящей жалости-любви к самому пролетариату».

В качестве примера верной тактики Гапон приводит маршала Ояму, который, «разбив Куропаткина, два месяца отдыхал, и армия его не только не сделалась деморализованной, а наоборот, более энергичной и самоотверженной». В газету это тоже не попало. Зато последние фразы в обоих вариантах одинаковы:

«Я, соприкоснувшись непосредственно с русской действительностью, узнавши положение масс и соотношение сил, — бью в набат предостережения: героический русский пролетариат в опасности! Берегись, пролетариат, своей кровью добывший свободу! Берегись приготовить богатство и славу своему врагу! Имеющий уши слышать — да слышит!»

Одновременно с интервью «Матин» появилась в печати и статья о Гапоне в немецкой социалистической газете «Форвартс» («Vorvarts»). Она тоже не удовлетворила Гапона — там, например, было сказано, что он покинул Россию, «так как счел свою миссию в революции завершенной». Одновременно с разъяснительным письмом в «Матин» он написал другое, в «Форвартс», которое было напечатано вместе с первым в «Юманите». Еще одно письмо с изложением своих новых политических взглядов Гапон адресовал в эти дни в «New-York Herald». Оно тоже было напечатано по-русски в книге Симбирского.

Нелепое и унизительное положение: постоянный страх, что твои слова неправильно переведут, запишут, истолкуют. И это было снова и снова: Гапон давал интервью разным изданиям («Temps», «Journal»), и почти каждый раз это приводило к недоразумениям и конфузу. И не только из-за незнания языков. Гапон пытался и угодить Витте, и не поссориться окончательно с революционерами. Хуже всего было то, что по-настоящему лицемерить, долго и последовательно, он не умел: как и годом, и двумя годами раньше, он увлекался, входил в роль и начинал искренне верить в то, что говорил поначалу из оппортунистических соображений.

Желая правильно донести свою позицию до русской и французской прессы, он пригласил 15 декабря на завтрак в ресторан корреспондентов «Русских ведомостей», «Речи», «Temps», «Юманите».

Либеральный журналист Евгений Семенов (в прошлом народоволец Соломон Коган) «неофициально» спросил Гапона про его дела с Витте. Гапон ответил:

«…Мне что Витте, что Дурново — все едино, но я говорю, что при Витте писать и говорить можно, а при Дурново будет хуже. Интерес наш, чтобы у власти был Витте, а не Дурново. Вот и всё. А мои сношения с Витте — вздор. Я хочу, чтобы нашим рабочим организациям вернули взятые деньги и имущество, и в этом направлении мы начали через третье лицо хлопоты…»

Гапон сказал правду. Но — не всю правду. Рядом с ним на завтраке присутствовал Кузин. Журналистов это убеждало: вот активист рабочей организации со свежими вестями из Петербурга. Они, конечно, не знали, что Кузин привез 200 рублей от Витте (не то чтобы они были так уж необходимы Гапону, но отказываться от денег было не в его обычае).

На, так сказать, «пресс-конференции» (отчет о ней был помещен в «Юманите» на следующий день) спрашивали про разгон совета и арест его руководителей, про гапоновскую организацию и ее численность, про предстоящие думские выборы («…вопрос в том, как будут голосовать крестьяне»). Задавали все тот же сакраментальный вопрос о роли интеллигенции в революции. Гапон отвечал, что интеллигенты необходимы в роли теоретиков, на практике же часто вредят делу своей идеологической непримиримостью и оторванностью от практики. Приводил в пример споры большевиков и меньшевиков, парализовавшие работу совета.

Еще через два дня, 18-го, в «Юманите» появилось полемическое письмо Плеханова.

Лидер эсдеков ехидно замечал, что, «если гражданин Гапон осуждает тех, кто планирует незамедлительное вооруженное восстание, ему следует, чтобы быть беспристрастным, начать с себя. Действительно, в течение 11 месяцев, которые отделяют нас от январского кровопролития, он не переставал проповедовать вооруженное восстание — в духе самой вульгарной анархистской пропаганды… Если возможны разные мнения о литературной ценности этих упражнений, то несомненно одно: гражданин Гапон был отчаяннейшим из революционеров».

На это Гапону нечего было ответить.

«Вступая в борьбу с русской социал-демократией, вы совершаете ошибку, непоправимую и, следовательно, непростительную», — учтиво, но внятно предупреждал Плеханов Гапона-политика. Положим, с Плехановым у того и прежде не было особой близости. Но Гапон не мог не понимать: теперь весь революционный лагерь — от Ленина и, пожалуй, до верного друга Мартына встанет против него, и не так, как двумя-тремя неделями прежде, а гораздо жестче.