Читать книгу "Оренбургский владыка - Валерий Поволяев"

— Генерал Багич Дутову не помощник, у него своих проблем выше крыши.

— Что за проблемы? — деловито сощурился Давыдов.

— Забастовали полторы тысячи башкир. Не хотят служить Багичу, не хотят воевать, бунтуют и просятся домой.

Давыдов обрадованно забарабанил пальцами по столу:

— А что, хорошая новость! Если, конечно…

— Что «если», товарищ Давыдов?

— Если, конечно, в этом нет ловушки. Ведь недаром говорят, что Дутов такой хитрый, что даже сам себя обыграть в карты может.

— Здесь вопрос не в Дутове, а в Багиче.

— В Дутове, дорогой товарищ Касымхан, в Дутове… Багич — это фигура второго плана, третьего, если не десятого.

— Дутов, кстати, заявил следующее: «Умирать я пойду на русскую землю, и в Китай больше не вернусь».

— Несладко, видать, атаману в Китае, очень несладко. Ежели бы во мне была жалость к белякам, я бы обязательно его пожалел. И что же удерживает башкирских цириков[67], что мешает им наплевать на господ генералов и махнуть домой? А, Касымхан?

— Боязнь за себя: Дутов — человек мстительный, может взять и расстрелять каждого десятого.

Чанышев отвел глаза в сторону. Лицо его было бесстрастным, ничто не дрогнуло в нем.

— Кстати, о мусульманах, — добавил он тихо, — Дутов вводит у себя в армии отличительные знаки. Православные теперь будут носить на своих мундирах кресты, мусульмане — луну и звезду.

В следующий свой приход из дутовской ставки Чанышев доставил тревожную новость:

— Атаман начал выпуск винтовочных патронов на подпольном заводе в Кульдже.

— Не дремлет атаман, — Давыдов недобро усмехнулся, — раз стал производить патроны — значит, выступление его не за горами. Шустрый мужик. Впереди пуза бежит. Как у тебя, Касымхан, продолжают складываться отношения?

— Пока — самым теплым образом, — Касымхан поплевал через плечо.

— Хорошо. А с этим самым… с попиком?

— С отцом Ионой? Немного сложнее, но все равно терпимо. Хотя он — человек резких решений — не задумываясь, стреляет во все подозрительное.

— Когда можно будет засылать ликвидационную группу в Суйдун?

— Еще рано, товарищ Давыдов. Чуть позже…

— В таком разе не забудь, достань для моих бойцов дутовских крестиков с ноликами.

— Отличительных знаков на обмундирование? Будет сделано.

Давыдов, вглядываясь в скуластое красивое лицо Чанышева, любовался его улыбкой — иногда далекой, скорбной, иногда во весь рот, — и спрашивал себя: верит он этому породистому кипчаку или нет? Ведь если Касымхан подведет, даст слабину или, того паче, переметнется на сторону атамана, Давыдову головы на плечах не сносить — его поставят к стенке… Давыдов простудно пошмыгал носом. Если честно, в душе его сидело неверие — и рад бы он поверить Чанышеву до конца, но слишком уж большое социальное расстояние разделяло их, слишком разную жизнь они прожили. Давыдов не понимал до конца Чанышева, а Чанышев — Давыдова.

Нужна подстраховка, хорошая подстраховка… Давыдов с хрипом втянул в себя воздух, сквозь прищур ресниц оглядел Чанышева и решил, что подстраховкой займется сегодня же. Немедленно. Как только Чанышев уйдет.

Жизнь в Суйдуне была необустроенной, мрачной — ни одного светлого пятна в ней, сплошь темные безрадостные краски.

Оренбургские устроились, кто как. Большинство осело в старой казарме с мутными, никогда не мывшимися окнами, в которые были видны горные хребты с блестящими, будто бы покрытыми лаком островерхими шапками. Казакам, привыкшим к степям, эти каменные великаны казались чужими и враждебными, от них веяло холодом, оренбуржцы косились на них угрюмо и отводили взоры в сторону: хотелось домой, но думать о возврате — только расстраиваться. Любая попытка отправиться домой приведет к смерти: либо от дутовской пули, — говорят, отец Иона от имени атамана лично расстрелял из маузера несколько человек, — либо от пули большевистской.

На самое теплое местечко среди всех оренбуржских определился Семен Кривоносов — он еще в походе прилип к нему и теперь держался за это место обеими руками: Семен считался личным денщиком у нынешней супруги атамана, Ольги Викторовны. Он сумел прийтись супруге по нраву — был обходителен, из-под земли доставал хлеб и кипяток, укрывал «дражайшую» мягкой верблюжьей попоной — в общем, проявлял хозяйские качества.

Бывший сапожник Удалов, помрачневший, постаревший, похудевший, на себя не похожий, — калмык встретил его на узкой суйдунской улочке и разошелся, как с чужим, не узнал, — был привлечен к работе отцом Ионой, часто ездил в Фергану, привозил оттуда урюк и сушеные дыни. Удалов теперь и жил отдельно от остальных, и столовался отдельно.

— Ты, паря, не забывай старых друзей, — сказал ему как-то Еремеев, — не то так и родину свою оренбургскую забудешь…

Удалов ничего не ответил Еремею, прошел мимо, словно был глубоко погружен в свои мысли, а Еремей, остановившись, долго смотрел ему вслед, смотрел и удивлялся, соображал, все ли в порядке у бывшего сапожника с головой? Невдомек было Еремею, что Удалов заметил его, но повел себя странно лишь потому, что готовился к очередному походу к Ергаш-Бею и проверял, нет ли за ним слежки. Не хотел подставлять друга, хорошо зная, что отец Иона — человек недоверчивый, контролирует, испытывает на надежность всех, кто попадает в поле его зрения.

Африкан Бембеев и Еремей жили в казарме вместе с большинством оренбуржских казаков. Единственное, что они позволили себе — на правах Георгиевских кавалеров — отделили угол двумя одеялами, сколотили в отгородке небольшой столик и поставили на него керосинку. В общем, соорудили отдельную, очень крохотную жилую комнатенку, заглянуть в которую снаружи не было возможности — и хозяева этим обстоятельством оставались весьма довольны.

Жили голодно — продуктов не хватало, идти на рынок было не с чем, в карманах свистел ветер. Хорошо, навострились ловить на волосяные петли кекликов — крикливых горных куропаток. Если бы не куропатки, было бы Еремею с Бембеевым совсем худо; многие казаки здорово отощали, ходили, держась за стенки домов, чтобы случайно не свалил порыв ветра. Вечерами, сидя на топчанах, пили жидкий чай, зажимая алюминиевые кружки охолодавшими костлявыми пальцами, вспоминали Оренбург и прятали друг от друга влажные глаза: понимали — жизнь их может сложиться так, что родных мест они никогда больше не увидят.

В окно можно было разглядеть толстую неровную стену крепости, над которой чертили линии стремительные ласточки, да светились призрачно вечные горные хребты. По срезу стены иногда проходил китайский часовой с новенькой винтовкой — первоклассным маузером, партию этих винтовок Китай закупил еще до Великой войны в Германии. Иногда часовой останавливался, заглядывал в окна помещений, которые снимали дутовские офицеры, если видел что-то интересное, то садился на корточки и любовался тем, что видел, будто зритель в театре.