Читать книгу "Империя Ч - Елена Крюкова"

Женщина в черном, будто опомнившись, вихрем бросилась к падающему, оседающему на пол у рампы человеку. Она оперлась руками о барьер и ловко, как воин или самурай, по-мужски вскочила на возвышенье, сильно оттолкнувшись ногами от пола. Она подбежала к артисту в тот момент, когда он, закрыв глаза, не устояв на ногах, уже падал вперед, через рампу, и неминуемо свалился бы в зрительный зал, если б она не подхватила его на руки, как больного ребенка.

— Что с тобой, Сандро?..

— Со мной?.. сердце… капли в кармане фрака… слева…

Он хранил лекарство напротив сердца. Как она могла об этом забыть. Флакончик капель — рядом с ее фотографическим портретом в позолоченном овальном медальоне. Дрожащей рукой, поддерживая его под мышки, — он обвис бессильно на ней всей тяжестью, — она, помогая себе зубами, откупорила флакон и влила ему в рот остатки целебных капель.

— Сандро… ну что ты!.. мы с тобой еще споем…

— Да, Лесинька, родная… вместе…

“Я женщин иных не желаю”, - подумалось ей словами из его последней песни. Вот и спел он ей лебединую песню. Холодный пот медленно полз по ее спине. Публика неистовствовала. Публика вопила и била в ладоши. Публика думала, что все это превосходный спектакль, инсценировка, и артист сейчас воспрянет, и клоун сейчас оживет, встряхнет намазюканной ярко головой, взмахнет рукой и заблажит: “А вот и я!.. Я не умер!.. Это я нарошно… чтобы вас позабавить!.. Слушайте новую песню!..”

Она прижала его к груди, тяжелого, неподъемного. Поволокла к роялю, к вертящемуся стулу, за которым сидел аккомпаниатор, трусливо убежавший со сцены за кулисы, едва раздались рукоплесканья после финального номера. Хотела посадить его на стул — промахнулась, и он неловко, тяжело грянулся боком, задом о рояль, об открытую клавиатуру, и инструмент простонал, загудел густой и грязной звуковой кляксой.

— Браво!.. Браво, Вельгорский!.. Би-и-и-ис!.. Повторить!.. Повторить!..

Она подсела под него, увалила его себе на загривок, свесила руки на грудь. Он дышал часто, был уже без сознанья. Она поволокла его за кулисы.

Она шла с ним на спине, шатаясь под его тяжестью, за кулисы, моля Господа только об одном — чтоб он не умер на сцене, чтоб дотянул до гостиницы, до номера, до бестолкового китайского врача, — а люди визжали и плакали от восторга, люди вопили: “Би-и-ис!” — ибо думали, что это все игра, что это они, актеры, играют так весело в смерть, чтоб потешить любезную публику еще сильней, еще острей пощекотать ей нервы, и она волокла его, умирающего, с колом, вставленным в сердце, с закушенной, чтоб не закричать от боли, губой, за кулисы, а жизнь была вся на виду, а жизнь была вся напоказ, вся проходила на сцене, на людях, при слепящем белом свете софитов, все высвечивающих в теле и в душе, на дне глаз и на дне нутра. Жизнь была просвечена насквозь, до костей, и артист всегда стоял под Рентгеновыми лучами, — а снимок, негатив печатало само Время: позже, потом, после ухода в ночь и снег.

— Держись, Сандро, — шептала женщина, задыхаясь, — сейчас мы закажем машину, приедем в номер… я вызову тебе врача, он всадит в тебя лечебные золотые иглы… иглы золотого дикобраза…

Она дотащила его до артистической. По лестнице уже бежали, суетясь, вращая круглыми раскосыми глупыми лицами, театральные служки.

— Мадам… мадам!.. Позвольте пульс… так можно и по-настоящему перевоплотиться…

Перевоплощенье. Он вошел в бардо и сейчас выйдет из него — в иную жизнь, в иное измеренье. А нам останется только тело. Недвижное тело, мертвый сгусток материи. Душа — восточная бабочка, веселая Зеленая Тара. Она вылетит — не поймаешь ее. Никаким сачком, ни марлевым, ни звездным.

— Сандро, — она встала перед ним на колени в своем черном платье, прижалась щекой к его намалеванному белилами неподвижному лицу, — давай я буду твоей душой… Давай это я вылечу из тебя, улечу в другие жизни, в другие пространства… вселюсь в другое тело… буду так же петь, плясать… только нас с тобой там, далеко, никто не узнает…

По закулисному коридору, отдуваясь, бежал врач с чемоданчиком. Публика орала уже от разжеванного вкуса скандала и трагедии. Публика любила все жареное, пареное. Жареный Сандро, они тебя съедят.

Она не даст им тебя. Она вылечит тебя. Она выучится петь, как ты, и будет швырять им в лицо со сцены, как ты, букеты любви и презренья.

Врач держал запястье, считая пульс. Женщина глядела темными окоченелыми глазами на белую маску, на белую руку. Артист очнулся. Маска перекосилась от боли. Красные губы прошептали:

— Ты будешь любить меня… если?..

Она упала головой ему на грудь, лицом в черный фрак, в белую кружевную манишку. Перед ее глазами поплыли тени черных птиц.

Одна черная птица летела прямо над ней, рядом с ней. Она ударила воздух крыльями, и женщина поняла, что это она сама птица, что крылья у нее слишком широки, и надо все время ударять душный темный воздух, чтобы лететь — над криками, над выстрелами.

Она разлепила глаза опять.

Какой дурацкий сон ей опять приснился. Что она Царица, что стоит на балконе над площадью, и колокольный звон, и кресты… Тоска по родине — это не болезнь. Это просто удавка, и давит глотку каждый день, и лучше, легче удавиться в самом деле.

Где трубка?! Она привыкла курить эту гадость. Чем-то надо опьяняться… забываться. Слава Богу, что она не привыкла к игле, а курево — ну что ж, это все развлеченье, это так, немного удавку ослабить, так же, как и питье. Люди пьют и курят, и никто их не считает кончеными. Все мужчины это делают. Она разве мужчина?! Мужчина не скурится и не сопьется, а женщина — запросто. Женская природа похилей устроена. Не скажи сама себе такой неправды. Женщина — прут. Тальник. Женщина — краснотал для плетенья наипрочнейших корзин. В таких корзинах китайские торговки носят на рынок тяжелые грузы — рыбу, сахар, уголь, рис, бататы. Поэтому кури себе на здоровье. Она сощурила глаз, подняла угол рта, оскалив прокуренные зубы. На здоровье, это здорово сказано. Если у нее после опия пребудет здоровье, пусть она пойдет сначала в русскую церковь, потом в буддийскую кумирню, и поставит Будде и Христу две свечки, длинные, как бамбук.

Сю Бо ушел, и Сяо Лян тоже; а где же Башкиров?! А разве ты не помнишь, дура, Башкиров же умер. Сам себя убил. Ты накурилась до чертиков и уже ничего не помнишь. Как же сам себя убил, когда я с ним сегодня в ресторане водку пила и русскую кислую капусту ела, и еще мы заказали русские солененькие огурчики к водке, и русскую картошку, мне надоел ихний дерьмовый вареный рис с соевой подливкой. Он так хохотал, был в духе, меня смешил, не заставлял сегодня на него работать, не подсылал к мужикам. Он провел этот вечер со мной! Только со мной! Пытался даже выспрашивать у меня, кто я да что я. Откуда. Отчего у меня яматское имечко. Ну я так и сказала ему, держи карман шире. Может, и скажу когда-нибудь все. Он расспрашивал, сколько у меня было мужиков. “Сколько было — все мои!” — крикнула я ему весело и рухнула головой на стол, на скрещенные руки лбом. И долго так лежала лбом на костяшках рук. А он в это время пил и пил, одну рюмку за другой. И хорошенько надрался. Мне было плевать. Я не его классная дама. Воспитывать бандита я не собираюсь. Довольно того, что он кормит меня и поит.