Читать книгу "Содом и Гоморра. Города окрестности сей - Кормак Маккарти"

Ничего я вам не скажу. Вот что он сказал, и сказал он только это. В следующий миг его подвели к камню и разложили на нем, а девушку подняли с носилок и вывели вперед. Ее грудь вздымалась.

— Ее грудь — чего?

— Ее грудь вздымалась.

— Ну ладно, дальше.

— Она наклонилась, поцеловала его и отступила, и тут вперед выступил архатрон с мечом{62}, взялся за него двумя руками, воздел над головой и одним ударом отделил путешественнику голову от тела.

— Надо полагать, это конец уже?

— Вовсе нет.

— А, вы мне пытаетесь втереть, будто человеку отчекрыжили башку, а он выжил.

— Да. От своего сна он очнулся и сел, дрожа от холода и страха. В безлюдье, все на том же пресловутом перевале. Среди тех же пресловутых гор. В том же пресловутом мире.

— А вы?

Рассказчик грустно улыбнулся, с видом человека, которому вспомнилось детство.

— В таких снах, кроме всего прочего, проявляется сущность мира, — сказал он. — Проснувшись, мы припоминаем события, происходившие во сне, а вот сюжетная цепочка ускользает, ее вспомнить трудно. И все же именно в сюжете заключается жизнь сна, тогда как сами по себе события частенько бывают взаимозаменяемы. События же в мире яви, наоборот, нам навязаны, а сюжет, повествование — это трудноопределимая ось, на которую их приходится нанизывать. И мы волей-неволей вынуждены взвешивать, сортировать события, располагая их в определенном порядке. Не кто иной, как мы сами, слагаем из них историю, которая и есть мы. Каждый человек — это бард, певец собственной экзистенции. Посредством этого он встроен в мир. Это же становится одновременно и наказанием, и наградой — за бегство из сна, который мир видит об этом человеке. Едем дальше. Я, должно быть, проснулся тогда и сам, но по мере приближения мира яви путешественник на своем камне начал меркнуть, а я не хотел еще с ним расставаться, и тогда я позвал его.

— У него было какое-то имя?

— Нет. Имени не было.

— Как же вы его позвали?

— Я просто попросил его не уходить, он послушался, и я продолжал спать дальше, а путешественник повернулся ко мне и в ожидании замер.

— Он, надо полагать, здорово удивился, увидев вас.

— Хороший вопрос. Он вроде бы действительно удивился, хотя даже наистраннейшие вещи в сновидениях частенько совсем не удивляют, так что появление самых невероятных химер нам кажется совершенно обыденным. Присущая нашему бодрственному сознанию жажда менять мир так, чтобы он становился нам все более удобен, порождает всякого рода парадоксы и сложности. Все, во что мы лезем со своей опекой, начинает бурлить в смятении. Зато во снах мы оказываемся в стране великой демократии возможного, и вот там-то мы настоящие, правильные пилигримы. Туда мы отправляемся наудачу, чтобы встретить там то, что положено встретить.

— У меня есть еще вопрос.

— Вы хотите знать, знал ли путешественник, что он все это видит во сне. Если, конечно, это и впрямь был сон.

— Вы, кстати, говорили, что эту историю уже рассказывали прежде.

— Рассказывал.

— И каков же ответ?

— Вам он может не понравиться.

— Это не должно вас останавливать.

— Он задал мне тот же самый вопрос.

— Он хотел знать, сон ли это?

— Да.

— А что именно он сказал?

— Он спросил меня, видел ли я этих — ну…

— Этих людей в странных одеяниях, со свечками и так далее?

— Да.

— И…

— Ну… Таки да. Конечно.

— И вы это ему сказали.

— Я сказал ему правду.

— Но можно ж было и соврать, не так ли?

— Это зачем еще?

— Ну, если, услышав правду, он подумает, что его сон был явью…

— Очень хорошо. Вы понимаете, в чем загвоздка.

Билли наклонился в сторону, сплюнул. Устремил долгий взгляд вдаль, на север.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Мне тут особо-то рассиживаться некогда.

— Вас кто-нибудь ждет?

— Надеюсь. Мне кое с кем очень хотелось бы свидеться.

— Короче, ему хотелось взять меня в свидетели. Но во снах не бывает свидетелей. Во сне говоришь сам за себя, и точка.

— Понятно, это же сон. Вы его выдумали, увидели во сне. А значит, можете заставить его делать все, что вам вздумается.

— А где он был перед тем, как мне присниться?

— Вот вы мне это и скажите.

— Я убежден и не устану повторять это: его история такова же, как ваша или моя. То есть он из одного с нами теста. Из какого же еще-то? Если бы я сотворил его так же, как Бог делает людей, разве мог бы я не знать, что он скажет, еще до того, как он откроет рот? Или что он сделает, куда пойдет и тэ пэ? Но ведь во сне мы не знаем, что будет дальше. Мы испытываем удивление.

— Это — да.

— Так откуда же берется сновидение?

— Не знаю.

— Здесь соприкасаются два мира. Неужто вы думаете, что людям дано вызывать к жизни все что ни попадя? Пробуждать целый мир — во сне ли, въяве? Так, чтобы он дышал, чтобы в нем двигались фигуры, отражающиеся в зеркалах и осеняемые благодатью солнца? Чтобы эти фигуры жили, одухотворенные твоею радостью и твоим же отчаянием? Может ли человек быть настолько невидим себе самому? И кстати, кто тут невидим? И кому? Ты вызываешь к жизни мир, созданный Господом, и только его. Не говоря уже об этой твоей жизни, в которой такое значение придается тому, кто что делает, как бы это ни маскировалось. Изначально ее форма ковалась в бездне, и все разговоры о том, что и как могло быть иначе, бессмысленны. Из чего она может быть сделана? Где спрятана? Как можно вызвать ее появление? Вероятность совершившегося абсолютна. И тот факт, что угадать ее заранее не в нашей власти, нисколько ее не умаляет. А то, что мы способны вообразить альтернативный ход событий, не значит вообще ничего.

— Ну, так это уже конец вашего рассказа?

— Нет. Путешественник встал с камня, и мне сразу бросились в глаза отметины, оставленные на камне топором и мечом, а также темно-ржавые следы крови тех, кто на нем умер; никакие дожди и снега этого мира не смогли всего этого смыть и стереть. Вчера путешественник лег на него спать с мыслью о смерти, да и по пробуждении никаких других мыслей у него не было. И тут глядь — небеса, на которые ночные палачи собирались устроить ему экскурсию, выглядят уже по-иному. Да и весь порядок его жизни, похоже, прямо на ходу изменился. В развитии событий произошел затык. Те небеса, в чьих формах люди видят события и судьбы, соизмеримые и родственные их собственным, задышали теперь какой-то новой, безрассудной энергией. Как будто в своем коловращении они лишились вдруг приводной шпонки, этакой привязки к календарю. Ему подумалось даже, не вкрался ли в протокол какой-нибудь временной перескок. Из-за которого впредь новое целеполагание окажется невозможным. Такое может быть?