Читать книгу "Верь людям - Людмила Константиновна Татьяничева"

хочешь быть, чтобы как-то загладить свое настоящее. Не выйдет, Согрин. И звание ударника не поможет. Оно тебя не прикроет, зря будешь стараться. Вот и все, что я тебе хотел сказать. Спасибо за откровенный рассказ, он раскрыл тебя.

Ефим Согрин сразу побагровел, остатки обеда завернул в бумагу, сунул в карман пиджака.

— Замолчь ты! А то могу ударить! — и поднялся с места. Гриценко положил на его плечо свою сильную руку:

— Ну шо вы… Ну шо вы… Спокойно.

Федька, не поняв, в чем суть дела, опасался одного: как бы не было драки. Он, наклонившись к Борису, сказал быстро, горячо:

— Зачем так? Ты, Колимулин, не ввязывайся. Ничего не произошло, а вы поссоритесь, нехорошо. Зачем, ни к чему…

А Ефим не успокаивался:

— В душу вдарил. В самую серединку. Думаешь, не понимаю, зачем ты это?

— Скажи, — облегченно как бы выдохнул Борис.

— Потом. А то много больно будет для одного разу. Ты хоть одно пойми. Я живу, как все. Что в том, что есть дом. Я не торгую, не спекулирую, не замыкаюсь…

— Хорошо, Ефим, хватит. Ему и так ясно, — перебил Согрина до этого молчавший Голофаев и обратился к Гриценко:

— А ты чего, брат, пел, душевно пел? Радость какая?

Колимулин вскинул голову в сторону Голофаева, медленно опустил ее. «Что же это такое? Как понять? Неужели догадались, а возможно, знали задолго до того, как он затеял этот спор. Значит, тогда словам начальника поверил он один, а может, начальник-то пошутил, знал, что ничего не выйдет. Как обидно. Отступать? Нет! А что делать? Главное, успокоиться».

— На родину еду я, — услышал Борис, не замедлив, вмешался:

— Совсем?

— Нет, в отпуск. Як подумаю о селе, сердце обливается радостью. До хаты своей тянет. Хорошо у нас. Село як сад большой. Поутру пидэ́ш в сад, — у нас сад все больше вишневый — богатый сад! — и слышишь: «Хеле, хеле». Шо таке, а это гуси, до Днепра спешат, мамо их туда гонит гуляти. Ой, други, як закрою очи — все тут, сердце затрепыхается.

— Зачем же сюда приехал?

— Может быть, по дурости, а может быть, и нет. Но батька вздуть хотел, во як зробил. По путевке, значит, приехал. Шахта — это трудно, а я привык. Ридным показалась. А теперь и жинка-уралочка. Скоро с ней на Украину, до Днепра нашего, до села — Брякуля называется…

Еще посидели минут пять. Первым поднялся Голофаев. За ним покинули нишу остальные. До мотора пошли молча.

5

И снова пятеро занялись мотором, грузным, неповоротливым.

Федька на коленях стоял возле головки конвейера, держал большой палец на кнопке и внимательно следил за приближающимися к нему пятнами света. Кроме этих пятен, он ничего больше не видел. Но хорошо знал, что делают сейчас те люди, как шагают, как тревожно наблюдают за каждым движением мотора.

А еще он думал о них. «Разные они. Голофаев какой-то спокойный, лишь заступается — хороший он. Гриценко, как ребенок, счастлив — на родину едет. А Согрин? Обиделся, когда назвал его Борис мещанином, чуть ссору не затеял. И Колимулин какой-то въедливый. Знать, Согрин, ему тоже чем-то насолил. Один я молчу. Вот возьму и скажу этому Согрину, ну, хотя бы скажу, что мне он не нравится».

Мотор быстро приближался к головке конвейера. Федька видел уже: с правой стороны идет Колимулин, а с левой — Согрин. «Вот и забыли, как ругались. Опять рядом. На работе все прощается. И ничего не скажешь».

— Эй, выключай! — голос, как удар тока: Федька опустил кнопку, не успев даже вздрогнуть. Послышался скрежет металла, глухой стук, цепь дернулась, остановилась. На мгновение все замерло.

Ефим Согрин выругался. Гриценко развел руками. Присвистнул Голофаев. В растерянности стоял Колимулин, он же напомнил:

— Дождались. Надо же случиться такому.

Оказалось, что одна из досок, на которых лежал мотор, зацепившись за стойку, вывернулась неожиданно из-под мотора и отошла назад, а мотор, потеряв опору, перевалился в сторону, и нижний выступ его попал под скребок цепи.

Все четверо начали раскачивать мотор, но ничего не выходило. Тогда продернули конвейер. Скребковую цепь потянуло вместе с мотором.

— Беги за лебедкой, Федя! — попросил Голофаев.

Федька принес ручную лебедку. Мотор решили подтянуть, но с ним вверх поднималась и цепь. Представление было такое, что мотор припаян к цепи.

— Эх, черт! — выругался Ефим и начал тискать его своими крупными жилистыми руками. Он схватил лебедку, стал нажимать, крякая. Канат звонко лопнул.

— Эх! — Ефим снова выругался. — Проклятая работа! То ли дело в лаве. По крайней мере знаешь, что делать. А тут всю душу из тебя выворачивает.

Опять последовали предложения, советы, на одном сошлись: нужно продергивать конвейер. Иного выхода нет.

Федька был взволнован, бледен: сейчас от него зависело все. Он нажимал на кнопку и тут же почти отдергивал руку, словно прикасался к горячей плите. Ему кричали:

— Неживой, что ли!

— Больше продергивай!

— Давай, хлопче, давай!

— Спокойнее, не волнуйся!

Схватившись за верхний выступ, они оттягивали тяжелый мотор назад, когда тот медленно, рывками подъезжал к очередной стойке, стоявшей рядом с бортом конвейера. И все-таки в одну из них мотор врезался верхним выступом. Конвейер остановили. Хотели сбить стойку, а инструмента под рукой не оказалось.

— Попробуем, — сказал Голофаев. Согласились, махнули Федьке. Федька нажал на кнопку, цепь зашевелилась, пошла. Выступ еще глубже впился в дерево, оставил в нем глубокий расщепленный след и, освободившись, со скрежетом осел в конвейер. Но вслед за вздохом облегчения последовало еще более раздражающее разочарование: нижний выступ поддернулся намертво под скребок, который, согнувшись, уродливо торчал в кольце цепи…

Мучаясь, потея, с трудом продвигали пятеро мотор метр за метром. До края головки конвейера оставалось каких-то пятнадцать метров, когда Согрин, подбежал к Федьке, оттолкнул его, прошипел:

— Разве так дергают! Руки можешь оторвать! А ну, уходи!

Он устало дул на палец левой руки, ноготь которого уже успел почернеть.

А Федька не обиделся, даже обрадовался, бросился помогать ребятам. Они его не оттолкнули: как-никак, а помощь все-таки.

Федька приложил всю свою силу; кроме мотора, ничего не замечал, раза два споткнулся о что-то твердое, но удержался, не упал. Очнулся только тогда, когда Голофаев крикнул в самое ухо:

— Бойся-а!

Нижний выступ выдернулся из-под скребка, мотор пошатнулся и, не удержав равновесия, полетел с головки конвейера.

Все бросились врассыпную, а отбежав, одновременно оглянулись назад. Мотор лежал на земле, а рядом с ним они увидели Федьку, распластавшего руки в стороны. Молча кинулись к нему. И тут заметили, что мотор привалился к Федькиной левой ноге, а правая, согнутая в колене, подвернулась