Читать книгу "Бесстыдница - Генри Саттон"

— Запретных? Что ты имеешь в виду?

— Я не хочу, чтобы ты оставался в неведении относительно любых вопросов, которые могут интересовать мой журнал.

— Что ж, вполне справедливо.

— Тем более что я считаю себя твоим другом.

— Спасибо, я тоже, — сказал он. — Давай начнем, что ли?

Мередит заговорщически улыбнулся, а потом прибавил:

— Или сначала закажем поесть?

— Давай, а то я просто умираю от голода. Должно быть, воздух пустыни так действует.

— Да, это одна из притягательных особенностей Палм-Спрингса, — сказал Мередит. — Даже больные в его климате чувствуют себя здоровыми.

Они заказали по бифштексу и бутылку кларета. Когда официант, приняв заказ, отошел, Джослин сказала, что хотела бы услышать мнение Мередита о будущем Мерри в кино.

— Да, ты предупредила по телефону, что интересуешься Мерри. — Мередит откинулся на спинку стула, улыбнулся и слегка встряхнул головой — его знаменитый и совершенно естественный жест — и сказал:

— Это очень непростой вопрос. Мне было бы трудно ответить на него любому журналисту. Тебе же… Господи! Нет, это невозможно.

— Что ты имеешь в виду?

— Никакому журналисту отвечать на этот вопрос я бы не стал. Другу это должно быть ясно.

— А другу-журналисту?

— Это зависит от того, насколько он мне друг.

— Насколько ты сам хочешь. Настоящий друг.

— Что же, придется тебе довериться.

— Ты считаешь, что это рискованно?

— Нет. Но ты понимаешь, почему я так говорю. Я не смог стать настоящим отцом для Мерри. Да что там настоящим — хоть каким-то отцом. Впрочем, девочка может обойтись без отца. Многие девочки растут без отцов. Но в таком случае у девочки должна быть хорошая мать. Я же даже этого ей не дал. Ты же помнишь, из-за чего мы порвали с Элейн. Это было почти на твоих глазах. Можно даже не напоминать. И тот другой раз, с Карлоттой…

— Да, — тихо сказала Джослин. — Я помню.

— Что я могу сказать? Имею ли я право даже рассуждать на эту тему? Жаль только, что именно ты готовишь эту статью.

— Да, я уже об этом думала, — созналась Джослин. — И довольно долго. Только пришла к выводу, что, откажись я, они поручили бы это кому-то другому.

— Да, пожалуй, ты права.

— И все же, что ты думаешь? Я спрашиваю как друг.

— Хорошо, — кивнул Мередит. — У Мерри довольно трудная судьба. Как, впрочем, и у меня. И многих других. Но я все же ощущаю свою ответственность за нее. Поэтому ее решение связать жизнь с кино… словом, оно меня и радует и огорчает.

— Почему?

— То, что она выбрала кинематограф, означает, что… между нами есть близость и взаимопонимание. И это меня, естественно, радует. Я благодарен ей за то, что она сохранила хоть какие-то чувства по отношению ко мне.

— Ты сказал, что ее решение тебя еще и огорчает.

— Да. Конечно, и огорчает тоже. Я же знаю, что такое жизнь в кино. Чего от нее можно ожидать. И я знаю, что надежды Мерри на то, чтобы обрести счастье, довольно призрачны. Себя мне, конечно, не жаль. Я сам выбрал эту дорогу, заключив сделку с дьяволом. В чем-то преуспел. Что-то потерял. Но когда начинаю думать о дочери, то понимаю, что именно того, чего я ей больше всего желаю и о чем мечтаю, у нее не будет. Я тоже был всего этот лишен.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Джослин.

— Трудно сразу сказать. Можно составить целый список. Прежде всего, конечно, семья. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Не просто сама семья, но сопутствующая ей жизненная стабильность. Возможность повзрослеть а состариться в кругу близких людей. Понимаешь?

— Но при чем здесь кинематограф? — переспросила Джослин. — Ведь не только у людей, связанных с кино, возникают трудности с семьей. Многие, очень многие лишены семьи и стабильности. Даже родственных корней. Я знаю.

— Да, я понимаю. Но в мире кино это более распространено, так что, избери она другую профессию, все могло бы сложиться иначе.

— Возможно, — сказала Джослин.

— Помню, о чем я мечтал, когда малышка только появилась на свет. Но все сложилось совсем не так. Я помню все, что тогда случилось. Ты, конечно, не виновата. Вина лежит только на мне. И еще на Элейн, частично. Но Мерри-то ни в чем не виновата.

— Да, ты прав.

— Знаешь, теперь я уже рад, что ты приехала. И что статью поручили написать тебе. Я ведь старался не думать на эту тему. Отгонял от себя прочь тягостные мысли. Возможно, еще потому, что теперь, когда Мерри тоже начала сниматься в кино, я почувствовал, что старею. А в твоем присутствии мне легче свыкнуться с этим, так что я могу думать о чем-то более важном.

— Я тебя прекрасно понимаю. Сегодня в студии, наблюдая за Мерри и вспоминая… нас, я вообще ощутила себя старухой. С тобой мне куда приятнее.

— Как она тебе понравилась?

— Трудно сказать. Ты же знаешь, как это делается. Снимают такими крохотными кусочками.

— Да, я знаю.

— Кстати, вспомнила. Она снималась в полуобнаженном виде для европейского проката. Я хочу спросить тебя уже как журналист: как ты это прокомментируешь?

— Для меня это несколько неожиданно. Позволь подумать… Ты могла бы написать, что раз Кляйнзингер считает ее достаточно взрослой для такого рода сцен, то она, должно быть, и впрямь достаточно взрослая, чтобы принимать подобные решения самостоятельно. Да и что тут такого? Кляйнзингер — самый безобидный старый волокита во всем Голливуде!

— Я знаю, — кивнула Джослин. — Но должна была задать тебе этот вопрос.

— Ну что, с работой покончено?

— Да.

— Отлично. Выпей еще вина.

— Спасибо.

Джослин пристально посмотрела на него, пока Мередит наливал вино — сначала в ее бокал, а потом в свой. Мередит был по-прежнему красив. Черты лица были, пожалуй, помягче, чем у Гарднера, но Мередит казался от этого еще привлекательнее. Причем возраст его только красил. Появившиеся морщинки делали его облик интереснее и благороднее, чем в самом начале карьеры.

— Я хотела попросить у тебя прощения, — сказала Джослин.

— За что?

— Я знаю, что ты меня не обвиняешь. Ты справедлив и благороден. Но прежде мне это и в голову не приходило. Теперь же, когда ты про это сказал… Да, ужасное совпадение…

— Что именно?

— То, что случилось тогда с нами. И как случившееся отразилось на судьбе Мерри.

— Не стоит об этом думать, — произнес Мередит. — Мы же не хотели причинить ей боль. Как сказал Шекспир? «Но боги правы, нас за прегрешенья казня плодами нашего греха».[23]Хотя не всегда выходит именно так. Нам так просто привычнее думать. В той же пьесе он выразил это иначе, более жизненно. «Как мухам дети в шутку, нам боги любят крылья обрывать».