Читать книгу "Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком - Михаил Трофименков"

Родником вдохновения для него стал очерк Джозефа Норта «Забастовка таксистов» (New Masses, 3 апреля 1934 года) о бунте сорока тысяч «кэбменов».

Бастующие ураганом пронеслись по Бродвею, оставив после себя гору обломков, – владельцы гаражей «Пармели», «Радио» и «Терминал» получили чувствительный удар. Повсюду лежали перевернутые такси, нелепо вращались колеса. Там и сям поверженные машины загорались, по улицам, гонимые бастующими, бежали штрейкбрехеры, а конная полиция еле прокладывала себе путь, как бы обрамляя демонстрацию. «Воспитательный комитет» таксистов работал на полную катушку. Владельцы «Пармели», «Радио» и «Терминала» выложили газетам тысячи долларов за право вопить с рекламных страниц: «Вандалы!» – и требовать вмешательства армии. «Уберите с улиц штрейкбрехеров, и не будет никакого насилия, – отвечали таксисты. – Ведь кто сидит за баранкой такси? Чикагские головорезы в фетровых шляпах. Вы когда-нибудь видели таксиста в фетровой шляпе? Это субчики из чикагской охраны „Пармели“».

Запершись на три ночи, Одетс написал то, что провозгласят манифестом нового театра, – «В ожидании Лефти». На первый взгляд чистейший агитпроп, однако с некоторым магическим «прибавочным элементом». Одетс говорил, что облек историю бунта таксистов (со стачечной линией сплетались истории «капитанов индустрии», готовящих химическую войну, и врача – жертвы антисемитизма) в форму менестрель-шоу, комического народного театра XIX века, где белые гистрионы изображали негров. Но в том, как еле видные в полутьме (драматургия света придавала спектаклю торжественную значительность) работяги подхватывали окончания реплик героев, слышалось эхо античного хора. А Лефти отчаявшиеся под ярмом рэкетиров таксисты ждали так же благоговейно и безнадежно, как герои Беккета будут ждать Годо.

Лефти не придет, Лефти валяется в придорожной канаве с пулей в голове: собственно говоря, киллер маячил – в ожидании Лефти – на сцене с самого начала. Только узнав об этом, прозревшие таксисты понимают, что помочь им могут только они сами и только признав правоту красных, на которых их всю жизнь науськивали. Один из них взывал:

Слышите, ребята, слышите? Черт возьми, слушайте меня! От берега до берега! Слушай, Америка, слушай! Мы – буревестники рабочего класса. Трудящиеся всего земного шара – наша плоть и кровь! И когда мы умрем, они узнают, что мы сделали для создания нового мира! Христос, разруби нас на мелкие кусочки! Мы умрем за правое дело, и на том месте, где будет покоиться наш прах, посадите фруктовые деревья.

На премьере 6 января 1935-го Бромберг просил зал подсказать, как быть таксистам, и зрители бились в экстазе: «Стачка! Стачка! Стачка!»

К Бромбергу присоединялись все актеры: «Громче! Еще раз!»

Ограждение галерки публика выломала с корнем. Актеров вызывали 28 раз.

Я вдруг осознал, что, вскочив с места, ору: «Браво!» ‹…› Я забыл, что это я написал пьесу, забыл, что я на представлении… Просцениум исчез. – Одетс.

Наша юность обрела свой голос. – Клёрман.

Никто из нас уже не был таким, как прежде, и, я полагаю, мы все это знали. Но ни у кого не было ни малейшего представления о том, насколько далеко и насколько быстро зайдет эта перемена. Клифф становился богом. – Казан.

Воздействие пьесы не ослабнет и когда «Лефти» утвердится в репертуаре «Группы».

Это была самая потрясающая реакция, которую я вообще когда-либо видел. Фантастичнее, чем [в 1949 году] реакция на «Трамвай „Желание“». Люди не уходили, они по полчаса оставались в зале. На соседних улицах все разговаривали и орали. Эту пьесу и эти чувства породила Депрессия; мы были полны решимости заставить Америку измениться, сделать ее социалистической. ‹…› Еще долго после «Лефти» я ходил по улицам в фуражке таксиста. – Казан.

«Группа», опьяненная нежданной гордостью за Одетса, требовала продолжения. Да он и не возражал: за один только 1935 год «Группа» поставит еще три его пьесы. Но, когда зашла речь о первой из них («Проснись и пой»), за которую Одетса прозовут «Чеховым из Бронкса», Страсберг категорически отверг ее – коса нашла на камень: «Ты, кажется, не понимаешь, Клиффорд. Нам не нравится твоя пьеса».

Стелла Адлер взбунтовала труппу: они хотели Одетса! Мятеж поддержали Клёрман и Шерил Кроуфорд. Страсберг в ярости хлопнул дверью, издевательски пожелав Клёрману удачи на новом, режиссерском ристалище. По поздней и отдающей паранойей версии Казана, сменившего Бромберга в роли демиурга стачки, раскол был заговором партийцев, жаждавших подчинить себе «Группу».

Что ж, Страсберг как в воду глядел: после премьеры «Проснись и пой» 19 февраля 1935-го Клёрмана нарекут «первым режиссером Америки», а 1935 год – «годом Одетса», «первого драматурга Америки».

Каждое произведение Одетса воспринималось как сенсация, будто он открывал нам самих себя и говорил, что делать дальше. ‹…› Марксизм наделялся некой магической силой. Одетс, казалось, держал в руках волшебную палочку – это был немыслимый трюк левитации, который, конечно, не мог продолжаться долго. – Артур Миллер.

* * *

В 1936-м, первыми из «Группы», дебютировали в кино Одетс – сценарием фильма о гражданской войне в Китае «Генерал умер на рассвете» – и Мелвин Леви – о калифорнийском разбойнике 1840-х Хоакине Мурьете. В 1944-м Одетс сам поставит «народнический» фильм «Только одинокое сердце», в котором Кэри Грант до неприличия усердно пытается разжалобить зрителей судьбой непутевого (само собой, по вине общества) кокни, из-за которого попала в тюрьму да и умерла там старенькая мама. К тому времени в Одетсе уже никто не узнал бы былого юродивого.

В «Группе» Одетс получал актерскую ставку – 35 долларов в неделю. Голливуд для начала предложил ему в неделю 2 500 долларов.

Я мечтал жить в двух чистых комнатах, иметь фонограф, несколько пластинок. – Одетс.

Мечты сбываются.

Ходили слухи, что Одетс переехал в дом номер один по Пятой авеню, одно из самых роскошных зданий, и у него сотни пластинок. Я не мог пройти по Гринвич-Виллидж, чтобы не взглянуть на этот прекрасный дом с окнами на Вашингтон-Сквер-парк и не представить себе на мгновение квартиру Одетса, заставленную полками с пластинками с классической музыкой, где на кушетках непременно возлежат красивые актрисы, а он с копною вьющихся волос меланхолично взирает с верхнего этажа на распростершийся внизу город, который, прислушиваясь к треску его пишущей машинки, замер в ожидании завораживающих и спасительных пьес. – Артур Миллер.

«Группа» и Голливуд шли навстречу друг другу. С одной стороны, на «Группу» положил глаз Джек Вильдберг (Paramount). С другой – часть труппы (Стелла Адлер, Морис Карновски, Клёрман) отправилась на голливудские заработки, надеясь поправить тягостное финансовое положение театра и (или) свое собственное. На словах все они, конечно, готовы были умереть за истинное, свободное, мятежное искусство. Еще в 1932-м Коул искренне заверял друзей, провожавших его на Центральном вокзале, что презирает кино: «Театр – моя единственная любовь, я вернусь на премьеру своей пьесы, а потом напишу еще одну, и еще одну, и еще…»