Читать книгу "Мой ГУЛАГ. Личная история. Книжная серия видеопроекта Музея истории ГУЛАГа - Людмила Садовникова"

После ХХ съезда отца реабилитировали, и мы вернулись в Ленинград. Несколько лет снимали комнаты в разных углах города и ждали, когда отцу вернут жилье. Квартиру в конечном счете дали, но не ту, что была у него до ареста. Мы получили однокомнатную квартирку в «хрущобе» на Васильевском острове. Но это было хорошо — до этого мы жили в полуподвальном помещении.

Когда отец был реабилитирован, ему предложили найти тех, кто на него донес, и получить от них какие-то дополнительные объяснения. Но оказалось, что тот музыкант погиб во время войны, а женщина, которая донесла на отца, сказала: «Нет, я по-прежнему считаю Рыбакова врагом народа».

Отец был человек трагического мироощущения. Наверное, это во многом было связано с тем, что он видел в этих лагерях. И об этом говорят его стихи в первую очередь. Вот это стихотворение он написал уже после лагеря.

Стреноженное стадо выходит на развод, Четвертая бригада на кладбище идет, Расчетливо и ровно отмерена земля, Уложены, как бревна, людские штабеля. Их материнским воем не провожали здесь, Просчитано конвоем — и то большая честь. А чтоб не притворился который мертвяком, Через грудную клетку проколоты штыком. Четыре ямы рядом, а в них народ до дна, Ни бомбой, ни снарядом, иная тут война. Две сотни прошлым летом скатились в ямы те, Кто накрест, кто валетом, в обнимку, в тесноте, Туда поземки ветром и листьев намело, Да льду там на полметра, а дальше — бей, кайло! Назавтра новых надо подбавить да прикрыть, Агаркова бригада показывает прыть. Шумят, бодрятся гости, овчарки верещат, А вот уже и кости под кордами трещат. Распахнуты витрины, раскопаны на треть, Загробные смотрины, а трудно не смотреть. Тут мне сквозь гул бредовый: Прочти, молчи, прочти, Фанерка на берцовой простреленной кости, И вот, встряхнув ливрицу, пригнувшись поскорей, Читаю: Гоголицын, о Господи, Андрей. Мой друг и брат, и тезка, мой сверстник и земляк, Ведь холодно, ведь жестко тебе валяться так. Да что ты в самом деле, ну почему сюда? И ничего на теле, такие холода. Кайлом-то я не очень, бери бушлат скорей! А он молчит, как ночью. Андрей, не спи, Андрей! А он молчит, так он же… Да нет! Ну как же нет? Взглянуть, где лед потоньше, взглянул — а там скелет. И тут Господня милость, в глаза ударил свет, Я спал, мне все приснилось, такого в мире нет. Ни проволоки, ни вышки, ни этих странных ям, А просто мы — мальчишки, сбежавшие от мам. Но видно все воочию, взаправду, наяву, Мы белой-белой ночью выходим на Неву. Туман сквозит и тлеет, сливаясь с синевой, И чайки пролетают над самой головой. В приветственном поклоне склоняются мосты, Спросонок на газоне кивают нам цветы, Мы начались отсюда, какая благодать! Нам до любого чуда сейчас рукой подать. Андрей, а мы откуда? Забыл. И я забыл, Поесть бы вот не худо, а где я так простыл? А ну, бери, копай-ка! Какого тут рожна? Никак тебе и пайка на завтра не нужна? И я сижу и стыну у крайнего столба, Морозный ветер в спину, горбач и пот со лба. И в душу, в кровь иголка, что совестью зовут, Мне жутко, и мне горько, и стыдно, что живу. Я думаю о жизни, спаленной на корню, Я мачеху-отчизну по матушке гоню.

Родители, конечно, боялись за меня, не хотели, чтобы я последовал по стопам отца, они пытались как-то меня отгородить от политических вопросов, но ничего не получалось. Потому что люди, которые приезжали к нам, те освободившиеся зэки, они разговаривали с родителями, а я все слушал, мне было интересно. Взрослые говорили о том, что такое советская власть, что такое Сталин, что такое этот политический режим, что он не имеет никакого отношения ни к свободе, ни к демократии, ни к тем лозунгам, за которыми прячется тоталитарное государство. Об этом были разговоры. Естественно, не в этих выражениях, но смысл был такой. В то время люди боялись рассказывать о том, что происходило, своим детям. Потому что дети могли проболтаться в школе или написать какой-нибудь лозунг на стене, как потом делал я. Конечно, все родители боялись. Но в нашей семье, можно сказать, деваться было некуда: все вокруг, все друзья и знакомые так или иначе сидели. Невозможно было от меня это скрыть. Постепенно я многое стал понимать. Тем более когда в доме начал появляться самиздат[84]. Это был, например, «Доктор Живаго», причем отпечатанный на фотобумаге: две толстые стопки переснятых фотолистов, которые нам кто-то принес, и надо было за пару дней их перечитать и передать куда-то дальше. Было письмо Раскольникова Сталину — достаточно прочесть это письмо, чтобы многое понять.

Однажды — я тогда учился в пятом классе — мать принесла домой коробочку масляных красок и пару кисточек. Взяла фанерку, которая до сих пор у меня хранится, и сказала: «Сядь, посмотри». Села и при мне нарисовала пейзажик. Я посмотрел, и мне понравилось, вот с этого, собственно, и началась моя творческая жизнь. Я учился в художественной школе, поступил в художественно-ремесленное училище и получил специальность резчика по дереву. Работал реставратором в Русском музее, потом в Музее этнографии. Я заинтересовался современным искусством, начал какие-то свои опыты делать. К 1972–1973 годам я уже нашел достаточно много молодых художников, которые, как и я, искали свои пути.

В 1974 году в Москве прошла скандальная выставка в Беляево, та, где бульдозерами и поливальными машинами разгоняли художников[85]. Когда слишком большой скандал из этого получился, власти были вынуждены разрешить московским художникам устроить выставку сначала в парке Измайлово, а потом на ВДНХ в павильоне «Пчеловодство». После этого наша ленинградская группа решила, что и нам надо требовать помещение для подобной выставки. Тогда было сформировано наше первое Товарищество экспериментальных выставок, ТЭВ.

Первая выставка прошла в ДК имени Газа в Кировском районе, я еще не был ее участником. Выставка имела потрясающий успех: чтобы попасть внутрь, люди стояли по паре часов на тридцатиградусном морозе, потому что зальчик был маленький, запускали туда только по 30 человек. Участвовало около 35 художников, очень разных по направлениям. На знакомство с экспозицией людям давали где-то минут по двадцать. После чего распорядители — там чекисты работали — через мегафон объявляли: «Художники — к стенке, зрители — на выход!» Зрителей выталкивали, следующую партию запускали. И так продолжалось четыре или пять дней. Мы почувствовали, что что-то начинает получаться. Оказывается, то, что мы делаем, действительно людям важно, нужно и интересно. Мы решили двигаться дальше и подали заявку на следующую выставку. Это был ДК «Невский», большой зал, там уже участвовало, если не ошибаюсь, 82 художника, в том числе и я с двумя своими работами. Тоже большой успех. Но к этому времени настроения властей уже изменились — не только в Питере, но и в Москве. И нам было сказано: «Всё, ребята, никаких групповых выставок ваших больше не будет, если кто-то хочет выставляться, идите в Союз художников, персонально пытайтесь туда попасть».