Читать книгу "Калиостро - Елена Морозова"

Ни о какой беспристрастности речи, разумеется, идти не могло. Комендант крепости Сан-Лео граф Семпронио Семпрони писал: «Судебные формулировки инквизиторов не допускали никаких обсуждений; во время процессов, устроенных инквизицией, обвиняемый не имеет права оспаривать заявления обвинителя. Судебная процедура совершалась в тайне и основывалась на уликах, которые обвиняемый в глаза не видел. […] Доносы считались свидетельскими показаниями, которые обвиняемый не имел права оспаривать. За доносы платили. Обвиняемый, желавший заслужить снисхождение судей, должен был поддерживать обвинения против самого себя. Обвиняемые такого ранга, как Калиостро, не допускались в зал суда для произнесения последнего слова. Из них до последнего пытались вытянуть признания, а когда память начинала их подводить, их обычно отправляли в пыточный зал, где умели развязывать языки самым упрямым»3. Уже в то время суд над Калиостро сравнивали с судом над тамплиерами — когда обвиняемый осужден заранее, а процесс — всего лишь видимость законности. Церковники стремились опорочить Калиостро в глазах учеников и поклонников и тем самым нанести существенный удар по масонству в целом. Ведь в письмах, найденных среди бумаг Калиостро, восторженные ученики писали ему: «Веди нас, божественный Калиостро, к свету истины…»

Обвинение в ереси строилось главным образом на том, что Калиостро не был практикующим католиком и провозглашал доктрину, с виду вроде бы христианскую, а на самом деле исключительно подрывную, ибо адресовалась она ко всем людям без различия наций, народностей и культов. В ответ магистр заявлял, что если обычное масонство идет по опасной дороге, приводящей к атеизму, то он, напротив, стремился увести масонов с пути безбожия и дать им новый обряд вместе с верой в Бога и бессмертие души. Ведь вдохновлял его и дал силу совершить сей подвиг сам Господь. Это Господь посылал ему блаженные видения, и удостоился он этой милости именно за то, что распространял свое высокое египетское масонство. С гордостью Калиостро заявил, что у него все написано в его «Ритуале» и кому интересно, могут сей «Ритуал» прочесть («Ритуал» конфисковали вместе с другими его бумагами). Тогда кто-то из судей спросил, почему он считает «Ритуал» своим, если признался, что придумал его не сам, а вычитал в книге некоего Кофтона? Где же правда? К таким въедливым вопросам магистр был не готов.

Во время процесса настроение Калиостро постоянно менялось. Временами он держался гордо, гневно отвергал все обвинения, напоминал, что «Ритуал» одобрили три епископа, а затем с надлежащими рекомендациями отправили папе, от коего сей документ несомненно скрыли — иначе он не сидел бы сейчас в этой мерзкой камере. И почему они до сих пор не поняли, что змея на его гербе проткнута копьем самого Христа? В минуты подъема духа магистр требовал улучшить его содержание: дать ему перья и бумагу, предоставить служанку, смену белья и пристойную пищу. И немедленно разрешить свидание с его «дорогой доченькой» Лоренцей. Не зная, что стало с женой, он постоянно тревожился о ней, а когда впадал в черную меланхолию, плакал и звал ее. Когда же его одолевало болезненное уныние, он начинал говорить путанно, сбивался с мысли, бил себя в грудь, каялся, просил прощения у Господа и готов был признать за собой любую вину, лишь бы ему даровали возможность увидеть свою дорогую женушку или хотя бы сказали, что она в безопасности. В ненавистной Бастилии он мог писать письма, здесь же — мрак и никаких письменных принадлежностей.

Известие о том, что Лоренца выступает на процессе главным свидетелем обвинения, сломило магистра и морально, и физически. Его Лоренца, жена, всегда выручавшая его в тяжелую минуту… В темной тюремной камере он наверняка забыл об их распрях, о ее обидах, о своем не всегда справедливом к ней отношении, о том, как срывался на грубость и резкость; он помнил только о том, что она — единственный близкий ему человек. Когда магистр попросил жену подтвердить какие-то его слова, ему сказали, что она опровергла их. Получалось, что в Лоренце он тоже ошибся…

Пишут, что Лоренца изо всех сил старалась очернить Калиостро, уверяя судей, что в первые же месяцы брака супруг стал обучать ее кокетству: стрелять глазами и выставлять напоказ грудь. Он сделал из нее товар, продавал ее любовь тому, кто больше заплатит, и при этом уверял, что изменять мужу с дозволения мужа — не грех. Он не пускал ее в церковь, а оставаясь с ней наедине, высмеивал священнослужителей и богохульствовал. Во Франции он связался с темной личностью, именовавшей себя графиней де Ла Мотт и помогал ей злоумышлять против королевы. А еще он учил девочек и мальчиков, которых избирал «воспитанницами» и «воспитанниками», чтó надо говорить во время сеансов предсказаний. А тех, кого он не успевал обучить, тех наставлял сам демон. Ибо супруг ее занимался черной магией и общался со злыми силами… Чем больше обвинений взваливала Лоренца на Калиостро, тем уязвимей становилась ее собственная позиция. Адвокаты магистра спрашивали ее: если богохульства и безбожие супруга вызывали в ней столь бурное возмущение, почему она продолжала жить с ним и пользоваться той роскошью, которой он ее окружал? Если он так плохо обращался с ней, почему она не ушла от него раньше? Может, она все же говорит неправду? Слабая, утомленная, обманутая Лоренца, чья жизнь в монастыре оказалась отнюдь не сладкой, отвечала, как ей велели — то сторона обвинения, то сторона зашиты. Поэтому она то признавала Калиостро чародеем, то объясняла его волшебства логикой и разумными причинами. Сегодня она утверждала, что он дурно отзывался о государях и понтифике, завтра — что всегда поддерживал власть монархов и папы. Из ее слов получалось, что супруг ее склонял католиков к отрицанию религии, а неверующих — к вере в единого Бога… Если бы Калиостро разрешили поговорить с Лоренцей, ему, возможно, удалось бы пробудить в супруге былые теплые чувства и она перестала бы обвинять его во всех смертных грехах. Пространные обвинения Лоренцы обернулись против нее самой: судьи пришли к выводу, что она знает слишком много, чтобы ее можно было отпустить на свободу.

Выстраивая обвинение в ереси, судьи не раз просили Калиостро прочесть ту или иную молитву, на что он отвечал многословно, но молитву не прочитал ни разу. Когда Калиостро попросили назвать семь смертных грехов, он назвал лишь пять, а когда ему напомнили про гнев и гордыню, ответил, что не решился назвать их в присутствии почтенного собрания, дабы не оскорбить его4. Когда ему задали вопрос, может ли человек повелевать духами, он пустился в рассуждения о египетских масонах и о своем благочестивом способе общения с потусторонним миром. Стоило ему окончательно запутаться в словах, пытаясь придать им некий теологический облик, его немедленно обвинили в неисполнении церковных таинств и в кощунственном смешении обрядов Египетского масонства с церковными обрядами, хотя он вполне внятно объяснил значение и крещения, и последнего причастия. Привыкнув иметь дело с почитателями, искавшими в любой изреченной им фразе смысл тайный и возвышенный, Калиостро забыл, что теперь он имел дело с изощренными казуистами, готовыми придраться к каждому его слову. Осознав, что вопросы судей то и дело ставят его в тупик, он стал симулировать безумие. Но его и тут переиграли: судьи принялись самостоятельно толковать слетавшие с его губ невнятные слова и заносить свои толкования в протокол. В конце концов он не заметил, как признался, что приносил клятву уничтожить всех монархов и подписал эту клятву кровью. Иначе говоря, признался в принадлежности к грозному и зловредному ордену иллюминатов. После этих слов ему вручили трактат отца Паллавичини «В защиту папства и католической церкви» и велели прочесть. Несколько дней он читал его, а потом заявил, что осознал свои заблуждения и признает, что вместо церкви служил дьяволу.