Читать книгу "Записки беспогонника - Сергей Голицын"

— Ступай пока руководить десятью бездельниками из вашей роты, — сказал мне майор Харламов. — Ступай в деревню Коробки, там будет дислоцироваться ваша пропавшая рота. Пока находите и приводите в порядок помещения.

Я встретил своих бойцов возле штаба. Они действительно томились бездельем и очень мне обрадовались. Забрали они свои котомки, топоры и пилы, и мы отправились за 3 километра вверх по Днепру.

Деревня Коробки растянулась вдоль коренного берега Днепровской поймы на полтора километра. Все хаты были битком набиты солдатами различных частей. С трудом отыскали мы две хибары и там разместились. Ни о каких поисках и оборудовании помещений нечего было и думать. Поселившиеся в Коробках солдаты других частей деятельно что-то строили для своих хозяев. Ведь децзаготовки были широко распространены среди всех видов войск, не находившихся на передовой.

Наши плотники смогли найти работу лишь в соседней сожженной деревне Долгуны — копать землянку за два пуда ржи, и все.

Дня через три я пошел в штаб ВСО доложить как и что, а также узнать — не слышно ли, где моя рота. Открыл дверь и прямо напоролся на рекогносцировщика капитана Паньшина, с кем на одной машине весной проделал беспримерное путешествие из Сталинграда в Старый Оскол.

— А, беглец, отыскался! — крикнул он.

Оказывается, он привез приказ самого Богомольца — немедленно откомандировать на рекогносцировочные работы 2-й очереди Некрасова и меня.

— Зачем приперся, вот и влип, — шепнул мне майор Харламов.

Командир 3-й роты, старший лейтенант Терехов, прислал записку за своей подписью и за подписью медсестры, что у Некрасова высокая температура. Все знали, что это вранье, но формально невозможно было придраться.

Капитан Паньшин выбрал одного меня. Майор Харламов правда оговорил, что если за время рекогносцировок сделается известным местопребывание 2-й роты, он меня пошлет в роту, а не на черчение и писанину.

Капитан Паньшин поднял правую бровь, но промолчал. И я с ним отправился на машине за 15 километров в местечко Радуль. Когда мы проезжали через Коробки, я насилу его уговорил остановиться на 10 минут, чтобы захватить свои вещи и предупредить наших плотников о моем вынужденном отъезде. Паньшин боялся, что я опять удеру. Нет, я считал себя дисциплинированным, тут же вернулся к машине, и мы поехали дальше.

Население Радуля до войны состояло из старообрядцев и евреев, первые остались, вторые убежали, заколотив свои дома. Не знаю, старинный ли был этот населенный пункт. Он уцелел, и из сожженного Любеча туда перенесли районный центр.

В двух пустых еврейских домах, начисто кем-то до нас опустошенных, мы поселились и пять дней рекогносцировали. Капитан Паньшин был со мной холоден и, видимо, все время опасался, что я от него убегу. Закончив рекогносцировку, мы с ним отправились в Любеч пешком. Проходя Коробки, я повидался со своими ребятами и узнал от них интересную новость: минометный полк, занимающий большую часть деревни, сегодня уходит, и, следовательно, надо немедленно захватывать освободившиеся дома.

По прибытии в Любеч я доложил об этом майору Харламову, а тот мне рассказал другую новость: 2-я рота наконец нашлась и подходит к Любечу. Сегодня она должна ночевать в 15 километрах.

Майоры Елисеев и Харламов, несмотря на протесты капитана Паньшина, требовавшего, чтобы я отправился с ним на обработку материалов, приказали мне отыскать свою роту и ближними проселочными дорогами привести ее, минуя Любеч, прямиком в Коробки.

Паньшин сказал, что относительно меня, очевидно, последует специальный приказ Богомольца.

Майор Елисеев его оборвал:

— Хватит ему колышки колотить, надо работать начинать!

Сердце мое готово было выпрыгнуть от радости, когда я передавал Паньшину свою писанину и схемы, объяснял — что к чему. Он отправился на КПП (контрольно-пропускной пункт) дожидаться попутной машины и на прощание едва мне кивнул.

Уже начало темнеть, я отложил свой отъезд до утра и пошел ночевать в штаб нашего ВСО.

Ночь стояла ясная, звездная. Однако было светло. Я поглядел на ту сторону Днепра и ужаснулся.

Вся западная половина неба горела заревом. Там за Днепром начиналась Белоруссия. Днем с нашего берега хорошо различались многочисленные деревни, синели дали правобережья километров на 20. А сейчас той ноябрьской ночью все дали горели ярким огнем, огненными полосами в несколько рядов, и ближе, и дальше, и еще дальше; в бинокль различались горящие снопы, взлетающие кверху.

Наши солдаты и офицеры вышли из блиндажей, из уцелевших хат. Все молча стояли группами и смотрели туда — на запад.

И думал я: «Сейчас там женщины воют, кричат, ползают перед поджигателями на коленях, детей заставляют ползать, обнимать их ноги…»

14 месяцев спустя, когда войска 2-го Белорусского фронта ринулись в Восточную Пруссию, я видел, как наши солдаты поджигали опустевшие немецкие коттеджи, как прикладами разбивали стекла, зеркала, мебель, как выкидывали из окон книги и распоротые перины, как рубили яблоневые и вишневые сады… И мне вспомнилась тогда та звездная ноябрьская ночь, когда немцы без боя начали отступать с берегов Днепра и поджигали все белорусские деревни подряд… И месть наших солдат мне стала понятна. Счастье для немцев, что сами они успели тогда удрать из Восточной Пруссии.

Рано утром я уехал из Любеча на попутной машине и действительно за 15 километров в одной деревне увидел бродивших по улице солдат ставшей мне родной 2-й роты.

Я соскочил с машины и, узнав, в какой хате остановился капитан Пылаев, поспешил туда.

За столом, покрытым вышитой скатертью, сидели: Пылаев, старшина Середа, парторг Ястреб и командир взвода Виктор Эйранов. Передними стояла бутылка самогону, была разложена разная закуска. Ольга Семеновна хлопотала у русской печки.

Мужчины были красные, разомлевшие, веселые; они очень мне обрадовались, с чувством пожали руки, усадили, налили стаканчик.

Я начал было говорить, что мне поручено повести роту на место наших будущих работ в деревню Коробки. Пылаев меня перебил.

— Успеется. Вы меня оставили без единого грамма продуктов, а мы… Идем покажу.

Он встал, повел меня во двор, и там я увидел трех коней: знакомую мне Ласточку, рядом хрустели овсом рыжая кобыла и серый мерин, тут же две овцы жевали сено, а в конце двора висела только что освежеванная туша коровы.

— Какая обида, не смогла дойти! — воскликнул Пылаев. — Стельная на последнем месяце — пришлось прирезать. А я-то мечтал — будет у нас свое молочко, своя сметанка. Ну, ничего, наживем другую. Имей в виду, — продолжал он, указывая на рыжую кобылу, — эту зовут Синица, а серому я еще не успел придумать кличку.

— Иван Васильевич, — спросил я, — а откуда все это?

— Гм, откуда? — засмеялся он. — Разве на войне спрашивают? Ну, идем кончать завтракать. Ольга Семеновна, что будет — котлетки, фрикаделечки, биточки?