Читать книгу "Улица Красных Зорь - Фридрих Горенштейн"

Юрий Дмитриевич прошел в левую, пустую половину церкви. На одной стене была картина «Христос в храме». На противоположной – «Христос исцеляет младенца». Стена, прямо расположенная, была вся в позолоченных рамах, сверху донизу увешанная ликами святых. В верхнем ряду, в центре, в более крупной по размеру раме, изображен был бородатый Бог. На коленях у него сидело его собственное бородатое изображение, только маленькое. По левую и правую сторону от Бога располагались праотцы, по четыре праотца с каждой стороны. Слева висел праотец Иаков, справа – праотец Авраам. В следующем ряду, пониже, висели пророки: пророк Моисей, пророк царь Давид и так далее. Всего восемь пророков. Еще ниже висели архангелы. К Юрию Дмитриевичу подошел и стал рядом, запрокинув голову, семнадцатилетний мальчишка.

– Это чей портрет? – спросил он. – Не разберу надпись…

– Праотец Исай, – ответил Юрий Дмитриевич.

– А тут разных наций, – сказал мальчишка. – И евреи, и грузины…

От мальчишки веяло чистотой, непорочной глупостью, как от веселого щенка.

– Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй, – неслось из другой половины церкви. А из передней слышался плач ребенка.

Юрий Дмитриевич вышел из церкви. У заснеженной скамейки стоял мужчина в фетровых сапогах-валенках и говорил кому-то в меховом картузе и очках:

– Я договорился… Двести рублей… Прощальный ужин в заводской столовой… Завком тоже доплатит…

Юрий Дмитриевич пошел вниз по крутой сельской улице. Одна сторона ее была в старых бревенчатых избах, а на второй высились выстроенные недавно многоэтажные дома. В конце улицы был дощатый ларек.

– Давай на троих, – предложил кто-то в бушлате.

– Нет, – сказал Юрий Дмитриевич. Он подошел к ларьку, купил бутылку водки и, обогнув забор, выпил ее сам до половины, прямо из горлышка. Потом он шел неизвестно куда и был неизвестно с кем, но к вечеру, когда небо очистилось от туч и звезды густо повисли над головой, он оказался именно там, где хотел: у подножия асфальтовых ступеней, ведущих прямо к небу. Юрий Дмитриевич плохо видел, потому что очки исчезли, а правый глаз заплыл, вообще вся половина лица была разбита, и Юрий Дмитриевич чувствовал скулу свою и углы губ, точно в них зашиты были твердые посторонние предметы.

Юрий Дмитриевич пошел по оледеневшим, заснеженным ступеням к небу, падая, больно ударяясь локтями, коленями и ребрами. Иногда, когда Юрий Дмитриевич уставал идти, он полз, и снег у лица его слегка притаивал от тяжелого дыхания. На середине лестницы Юрий Дмитриевич остановился передохнуть, вытащил из кармана бутылку, допил и закусил оледеневшими веточками кустов, росших по сторонам ступеней. Преодоленные ступени исчезли в темноте, словно позади был обрыв, и до покинутой земли было так же далеко, как и до звездного неба. Юрий Дмитриевич полежал молча, обессиленный, затем пополз дальше. Он выполз на тихую заснеженную площадь. Дома уже были темными, ночными, лишь кое-где светились окна. Юрий Дмитриевич стоял на четвереньках, не имея сил подняться в полный рост, и, запрокинув голову, разглядывал громадный ночной собор, купола которого упирались в звезды. Чугунные литые ворота собора были покрыты серебристой изморозью, и сверху, с карнизов, доносилось покряхтыванье сонных голубей.

– Мне с четверенек встать надо, – бормотал Юрий Дмитриевич, – а чтоб с четверенек встать, надо взять в лапы камень… Я слаб, но не самый сильный, а самый слабый пращур первым взял в лапы камень, дабы с сильным сравняться… Не сила, а слабость родила человека… Слабость порождает силу, а сила – слабость.

Юрий Дмитриевич уткнулся в сугроб, прижался распухшей щекой к свету. Площадь была по-прежнему тихой и пустой, лишь один человек шел к нему, поскрипывая сапогами.

– Человек, – с надеждой и радостью сказал Юрий Дмитриевич. – Человек, научи… Я твой меньший брат… Я на четвереньках… Просвети, человек… Похить огонь… Освети дорогу… Поведи меня, человек…

Человек наклонился, просунул руку за спину Юрию Дмитриевичу, захватил умелым приемом и, твердо, больно упираясь своим предплечьем в лопатку Юрия Дмитриевича, повел…

* * *

Очнувшись, Юрий Дмитриевич увидел Буха. Бух сидел и вновь дышал мятными лепешками, щупал маленькими пальцами тело.

– Бенедикт Соломонович, – сказал Юрий Дмитриевич, – Бенедикт Соломонович, какое беспокойство… Вы приехали ночью… Сейчас ведь ночь, я чувствую это по тишине.

– Лежите спокойней, – сказал Бух.

– Бенедикт Соломонович, – сказал Юрий Дмитриевич, – вы слушали курс нервных болезней у профессора Пароцкого Ивана Ивановича… Помните, он всегда приводил один и тот же пример. Больной Н. пошел на охоту… Как в арифметике. Из пункта А в пункт Б вышли два пешехода… – Юрий Дмитриевич сел, натянув одеяло на плечи. – Итак, больной Н. пошел на охоту, и там у него возникло опасенье, что своим выстрелом он убил мальчика, собиравшего грибы. Это опасение возникло у него, несмотря на уверенность, что никакого мальчика в лесу не было, что сезон не подходит для сбора грибов… Тем не менее он обследовал тщательно весь лес в пределах максимальной возможности поражения выстрелом из ружья… А может, он прав, этот больной Н. Он прав, потому что обеспокоен. Он обеспокоен мыслью, достаточно ли бережно он живет в мире, где человека убить проще и доступнее, чем убить воробья…

Юрий Дмитриевич говорил торопливо, потому что знал: сейчас появится медсестра со шприцем. И она действительно появилась, но с опозданием, так что Юрий Дмитриевич успел высказаться. Он сам протянул ей руку и услыхал, как игла с легким скрежетом проколола кожу…

Юрий Дмитриевич десять дней провел в крайне тяжелом состоянии. Иногда он поднимался, цепляясь за настенный коврик, и начинал говорить, захлебываясь, с блестящими глазами, о разном, обрывками, – наблюдалась так называемая «скачка идей».

– Знаешь, что лежит в основе нашего сознания? – говорил он. – Наш рост, наши размеры… Рост Эйнштейна – примерно… метр семьдесят… Рост Евклида – также в этих пределах… Дело не в сантиметрах, а в порядке величины… Сантиметры, а не микроны… В микромире, который, безусловно, существует, наша секунда равна вечности… В макромире наша вечность – это их секунда… И может, вся наша история, и все наши страдания, и все наши пророки, и все наши тираны, и вся сложнейшая философия наша существуют для того, чтоб удержать человека в его секунде… Человек может дышать только в пределах своей секунды, которую сам же и создал, как в пределах атмосферы… Своя секунда – вот самое великое творение человека, созданное им по своему образу и подобию, то есть по своим размерам. Животные и даже растения тоже чувствуют время, но не способны создать его конкретный образ… Идея времени – это идея Бога… Но если Альберт Эйнштейн разрушил идею вечной секунды, если представление о едином мгновении по всей вселенной бессодержательно, то не бессодержательна ли идея единого Бога… Не с радостью я это говорю, а с болью, ибо он мне сейчас так нужен, что за секунду веры я жизнь, может быть, отдать готов… Я мальчика убил, грибы собиравшего… Молиться времени нелепо, ибо оно бесстрастно… Даже свое, созданное человеком время безразлично к человеческой судьбе… Из всех созданных людьми богов самым близким ко времени был иудейский бог Иегова, и теперь мне понятно, почему так торопливо, почему так лихорадочно именно древние иудеи создали Христа… Они, как никто, ощутили потребность в доброте и, ощутив, осознали добро как силу, помогающую утвердить себя в мире, точно так же, как древние греки ощутили потребность в красоте и, ощутив, осознали красоту как силу… Поскольку Христос был создан торопливо, он был создан с серьезными ошибками… Дело не в хронологической и тавтологической путанице, которыми полно Евангелие… Прочтите Евангелие… Суть христианства можно изложить на половине странички. Всё же остальное – это притчи и чудеса, ставящие своей задачей дискуссии с фарисеями, с неверующими, с сомневающимися в истинности происхождения Иисуса как посланца Бога… Но не фарисеи и книжники являются главным противником Христа. Главным противником Христа является Иисус, сын Марии, пасынок плотника Иосифа. С момента возникновения христианства между ними ведется жестокая незримая война. Это противоречия между плотью и бесплотьем… Каждая притча и каждое чудо Евангелия есть странное сочетание догматического устава с поэмой… Иисус – реальность, Христос – мечта… Иисус требует действия, Христос требует идеи… Иисус пожертвовал собой, дав себя распять. То есть дал совершить над собой то, что совершалось до него над тысячами людей и совершалось после него над тысячами, и для этих тысяч было не подвигом, а просто мучительной казнью… Жертва Христа – не в телесном страдании, не в распятии, а, наоборот, в воскресении… Именно светлое Христово воскресение и есть в христианстве высшая жертва, и в этом суть Христа как спасителя… Однако об этом после… Я устал, и об этом после…