Читать книгу "Магия успеха - Феликс Разумовский"

— Да, зашевелились наверху, спокойная жизнь, похоже, кончилась. — Дед выдавил на устрицу сок лимона, с ловкостью отправил в рот, — Перспективы туманны, неуловимы, расплывчаты…

— Это точно, верхним не позавидуешь, особенно «летягам». — Усмехнувшись, Савин занялся икрой и чавычей, было заметно, что он уже навеселе. — Ничего, им не привыкать, приспособятся. Те, кого не запустят…

— «Летяги»? — Морозов отпилил от ломтика ветчины маленький кусочек, отправил его в рот. — Из военно-космического комплекса?

— И из него тоже. — Савин незаметно подмигнул деду, тот усмехнулся:

— Может, знаете, белочки есть такие, с деревьев планируют? Фанера, бывает, тоже, над Парижем…

— А, вот вы о чем, орлята учатся летать! — Морозов, догадавшись, о чем речь, улыбнулся, подцепил вилкой серебристую сардинку. — Ну, этих-то жалеть нечего, они свое отымели авансом, на десять поколений вперед хватит, так что справедливость, можно сказать, восторжествовала.

— Справедливость! Какая чушь. — С наслаждением выпив водки, Савин сунул в рот прозрачный ломтик балыка, глаза его затуманились. — У меня в детстве кошка была, сибирская, Нюськой звали, так вот однажды она родила котят и первому, самому крупному, вместе с пуповиной случайно отгрызла хвост. Он, бедняга, весь паркет кровью перепачкал, пищал, жаловался — за что, дескать? А потом пришел с работы отец и утопил его. Кому убогий нужен? Остальных же котят через месяц благополучно пристроили. А вы говорите, справедливость…

— Не стоит подходить ко всему с единой меркой. — Дед пил осмотрительно, закусывал не торопясь, казалось, хмель его не берет. — Каждому свое. Возьмите человека из толпы. Он живет лишь удовлетворением своих сиюминутных желаний, страхами, тщеславием, увеселениями, приобретательством, жаждой удовольствий. Он бесконечно далек от всего, что непосредственно не связано с интересами и заботами дня, от всего, что хоть немного поднимает над материальным уровнем жизни. По существу, человек из толпы варвар, пусть цивилизованный. Или взять настоящего хомо сапиенса, индивида, сумевшего подняться над жизненной суетой, одаренного высшими проявлениями духа, — естественно, он имеет право на многое и многое же должно ему прощаться. Он движущая сила эволюции, в отличие от толпы, которая не способна ни к чему, кроме разрушения.

Лаура сидела молча, чуть заметно улыбаясь, разговор о сверхчеловеке ей нравился.

Когда с закусками было покончено, сотрапезники сменили тему и воздух наполнился табачным дымом. Дед курил любимую трубочку, Савин — «Беломор», Морозов же, раздувая ноздри, томился — недавно бросил. Скоро на огромном блюде подали индейку в медово-клюквенном соусе, румяную, выглядящую чрезвычайно аппетитно. Вокруг нее на гренках, смазанных куриной печенью, лежали жареные перепела. Кулинарный шедевр! Фантасмагория запахов и квинтэссенция вкуса! Под птицу хорошо пошло шампанское, затем гости перешли на коньяк, армянский, пятизвездочный, дружно отказавшись от красного «Шато», снова приложились к «смирновке» и «рябиновке», и вот наконец заговорили уже свободней, правда опять-таки на нейтральные темы — профессионалы, как-никак. О Раисе Максимовне, заказавшей за семьдесят тысяч фунтов сережки аля Маргарет Тэтчер, о купленном ею же золотом яичке Фаберже стоимостью два с половиной миллиона долларов, о странной отметине на лбу Генсека. А хрена ли нам гласность? Ускоренье — важный фактор, от него взлетел реактор. По России мчится тройка — Мишка, Райка, Перестройка. Савин". брызжа слюной, лил коньяк себе на галстук, размахивал руками, шумел, Морозов, не сводя с хозяйки сальных глаз, что-то невпопад отвечал ему и все время улыбался, то глуповато, то зловеще, хищно. Лаура с дедом слушали молча, в разговор не вступали, их одолевала скука. Пьяный гомон мешал им наслаждаться великолепным вкусом птицы.

На сладкое было парфе — взбитые сливки с ананасовым ликером, украшенные розами из сахара и блестящими прожилками карамели. Стуча ложечками о креманки, гости несколько поутихли, а после черного кофе и вовсе пришли в себя, поправив галстуки, вновь превратились, в воплощения такта и хороших манер. Чувствовалось, что в свое время они прошли хорошую школу.

Наконец ужин подошел к концу; поговорив еще немного о пустяках, гости стали прощаться.

— Вы божественны. — Морозов надолго припал к руке Лауры и, желая напоследок произвести впечатление, со значением посмотрел ей в глаза. — Скажите, как я умру? Не от любви к вам?

— Вам ли не знать, что информация стоит денег? — Анастасия улыбнулась несколько гадливо. — Милости прошу ко мне в салон, «Магия успеха». А впрочем, ладно, поскольку вы у нас в гостях. — Она развернула ладонь Морозова к свету, зрачки ее сузились, потемнели. — Вас убьет маленький хищный зверь, очень вонючий. Не обессудьте, Кузьма Ильич, сами напросились. Осталось вам лет десять.

Едва гости вышли, она стерла с лица дежурную улыбку и направилась к себе.

— Дед, спокойной ночи.

Больше всего на свете ей хотелось сейчас уйти из этого мира грубых, полупьяных самцов с претензиями на оригинальность.

— Спокойной ночи. — Грозен, усмехнувшись, проводил ее взглядом и кивнул плотной расторопной горничной в мини-юбке. — Пойдем, Клаша.

Он уходить из этого грубого мира пока не собирался.

Год 1994-й

— Еще, еще!

В животе у Анастасии как будто лопнул набухший огненный шар, наслаждение раскаленной лавой потекло вверх по позвоночнику, сладко выплеснулось в голову, радужной пеленой застлало глаза. Согнув ослабевшие руки, она упала грудью на постель, судорожно выгнула спину и, чтобы справиться с рвущимся изнутри криком блаженства, с силой закусила уголок подушки.

— Еще? — Отто перевел дух, перевернул ее на спину и, взметнув кверху щиколотки, взял снова, на этот раз грубо, жестко, раздирая покорное тело надвое, словно древний воин захваченную в бою пленницу.

Яростный скрип постели, стоны, любовный пот рекой, неописуемое блаженство. И так каждую ночь и каждый день.

А началось все две недели назад, когда, устав от суеты веселой Вены, Шидловская забрела под своды Хофбургекого музея. В тот год, после смерти деда, стараясь заглушить тоску, она много путешествовала: пирамиды в Гизе, охота на акул в Мексике, Храм Изумрудного Будды в Таиланде, амазонские джунгли, Парк попугаев на острове Тенерифе, и вот, на десерт, старая добрая Европа. После чопорного Лондона, любвеобильной Лютеции, раскаленного Мадрида и вечного Рима Вена не произвела на нее особого впечатления — да, красиво, да, Штраус, Фрейд, кто там еще…

Какая скука. С отсутствующим видом Шидловская бродила среди старинных раритетов, пока не оказалась у копья судьбы, которым, по преданию, пронзили распятого Христа.

— Признайтесь, ведь вы немка? — Услышав вдруг отрывистый, преисполненный восторга голос, Анастасия обернулась и увидела высокого, крепкого мужчину с длинными белокурыми волосами. — Только у немок бывают такие божественные икры и ягодицы.

В глазах незнакомца светилось восхищение, в них не было и намека на пошлость. Шидловская улыбнулась, — он не был юн, но был прекрасен, словно бог. Само воплощение сверхчеловека, которым так бредил Ницше.