Читать книгу "Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь - Марек Хальтер"

20 июня я проинформировал Отдел № 407 обо всем вышеизложенном и попросил:

1) одобрить и дополнить наш план или предложить альтернативный;

2) выделить средства на подкуп капитана судна;

3) выслать для нашей встречи корабль ВМС США в район 48-го градуса северной широты +/— 250 морских миль от дальневосточного побережья Сибири.

В этот период М. А. Гусеева устроилась по своей инициативе на работу в портовый ресторан в качестве певицы, танцовщицы и исполнительницы рассказов. Она считала это самым надежным способом вступить в контакт с подходящим для нас капитаном судна.

2 июля я получил сообщение, что отправка встречного судна ВМС США в ближайшие месяцы невозможна. (Как человек, живущий в СССР, я был не в курсе военных действий, которые ВМС США вели против ВМС Японии в районе Окинавы.) Выработанный план был подтвержден, но американская спасательная экспедиция должна была забрать нас только осенью. М. А. Гусеева была разочарована. Она впервые выдвинула идею, что после освобождения Эпрона мы можем направиться в Японию. Мы должны были действовать срочно, пока не выпал снег. Японский остров Хоккайдо располагается менее чем в 200 морских милях от Гроссевичей, а поэтому среднее судно может достичь его, а также войти в контакт с американским судном. Однако пока Япония находилась в состоянии войны с США, этот план не годился. Мы решили продолжать операцию в надежде найти выход к концу лета.

10 июля Марина Андреевна познакомилась с капитаном рыбацкого судна (Василием Г. Облитиным), который подходил нам по всем критериям: его экипаж состоял всего из двух моряков, одним из которых был его собственный сын, а судно было в хорошем состоянии.

23 июля, по возвращении с очередной путины, Облитин согласился «подработать» (за 25 000 советских рублей = +/— 6000 USD). Марина предложила осуществить операцию в районе 20 августа. Самыми опасными были следующие за этим решением недели: у нас не было уверенности, что Облитин не донесет на Марину в НКВД, что он сдержит слово, когда узнает детали операции. Ему был известен лишь один случай перевозки зэка, сбежавшего из Гроссевичей, до определенной точки побережья к северу от Владивостока. По соображениям безопасности контакты с Отделом № 407 много раз переносились. Также переносилась передача 30 000 рублей для Облитина и получение трех паспортов. Следует подчеркнуть, что в течение всего этого периода М. А. Гусеева вела себя мужественно и уравновешенно. По прошествии времени и вне зависимости от оценки результата операции, хочу выразить уверенность, что без ее решимости мы не сделали бы ничего.

19 августа 1945 г. Облитин связался с М. А. Гусеевой и взволнованно сообщил, что американская армия «высадилась у япошек». Через несколько дней мы получили этому подтверждение. Тогда Облитин сам предложил в качестве решения вопроса переправку на Японские острова. Он также заявил, что и сам во Владивосток не вернется, что он достаточно долго «вкалывал на большевиков, чтобы попытать счастья в других местах». Поэтому он потребовал оплаты не в рублях, а в долларах.

1 сентября Отдел № 407 передал мне 450 долларов, и я заплатил 27 000 рублей из 30 000, предусмотренных ранее.

3 сентября 1945 г. мы покинули Владивосток. Экипаж судна состоял только из Облитина, его сына, Марины Андреевны Гусеевой и меня.

8 сентября вечером в двух морских милях от Гроссевичей Облитин бросил якорь. Мы предполагали подойти к лагерному причалу перед рассветом и заявить, что на борту пострадавший, то есть я. На животе у меня должна была быть повязка, испачканная кошачьей кровью. Поскольку я с самого отплытия страдал морской болезнью, роль давалась мне легко. Предполагалось, что Марина Андреевна войдет в лагерь и попросит медицинской помощи. Мы рассматривали различные сценарии последующего развития событий, поскольку во время нашего досмотра все зависело от случайности. У Облитина и его сына было две винтовки и револьвер, давно украденные у красноармейцев, но патронов к ним было очень мало.

9 сентября около 4 утра Марина наложила мне фальшивую повязку. Женщина была очень спокойна и даже посмеялась надо мной, когда из-за вонючей повязки меня снова начало мутить. На малом ходу мы вошли в порт. Облитин сыграл свою роль перед охраной, и два человека поднялись на судно, подошли к моей койке, чтобы удостовериться в моем состоянии. По-видимому, они уверились в том, что у меня тяжелое ранение. Видно было, что М. А. Гусеева произвела на них сильное впечатление. Причем она сама очень легко общалась с ними. Поскольку я не должен был вставать с койки, то не мог следить за переговорами во всех подробностях. На рассвете Облитин пришел сказать мне, что Марина Андреевна сошла на берег в сопровождении охраны. Вероятно, они повели ее к коменданту лагеря. Он добавил: «У этих обезьян при виде вашей племянницы глаза на лоб полезли. Надеюсь, она знает, что делает. В лагере, может быть, и женщин-то нет… зато урки есть, и предостаточно». Мы три часа ждали Марининого возвращения. Наконец она вернулась. Я с первого взгляда ощутил, что она снова превратилась в женщину с жестким и вспыльчивым нравом, какой я встретил ее по освобождении из хабаровского заключения. Ее сопровождали четверо бритых зэков-уголовников с руками в наколках. Один из них был без рубашки, а на его груди была татуировка: огромный, красного цвета портрет Ленина. Я слышал, что многие урки делали такие татуировки, уверенные, что никто не посмеет ударить вождя по лицу. Они встали на пирсе и следили за судном, перебрасываясь замечаниями, очевидно, по поводу Марины Андреевны. Та сообщила нам, что в лагере царит невероятный хаос, всем заправляют блатные. Больница находилась в удалении от причала, и комендант обещал организовать транспортировку врача на судно. Марина Андреевна не знала, ни сдержит ли он слово, ни сколько придется ждать. «Майкл сам передвигаться не может. Они носят его на стуле». Облитин спросил, почему она уверена, что это Эпрон: «В ГУЛАГе полно плохо ходячих скелетов». Она ограничилась тем, что бросила на него взгляд, от которого мне стало страшно. Облитин не стал настаивать. Я сказал, что надо быть наготове. Наш план заключался в том, чтобы воспользоваться эффектом неожиданности: никто не мог предположить, что мы похитим Эпрона. Как только он окажется на борту, надо было отчаливать немедленно. При необходимости мы могли выстрелить в охранников или зэков. Наш план носил самый общий характер, но казался достаточно реальным. Облитин успел убедиться, что в порту нет быстроходного катера, который мог бы погнаться за нами (тем более, что никто не должен был предположить, что мы направимся в сторону Японии). У охранников были только дубинки, а наблюдательные вышки у входа в порт были пусты. Такое пренебрежительное отношение к безопасности было неудивительно: Гроссевичи располагались настолько изолированно, что о побеге зэков можно было и не думать. Что касается уголовников, они давно поняли, что в лагере жить удобнее, чем на воле.

Марина Андреевна одобрила мой план, а Облитин пожал плечами, поскольку не мог предложить ничего лучшего. Он потихоньку завел мотор и обсудил с сыном, как им расположиться, чтобы при стрельбе не помешать друг другу (винтовки мы спрятали на палубе еще до входа в порт, а револьвер был у меня под рукой, за койкой). Они осторожно ослабили якорные канаты на причале, чтобы при натяжении те соскочили. Облитин снова спросил Марину, что делать, если врач окажется не Эпроном. Если охранники или урки запретят ему приблизиться. Она ответила: «Убью их всех». Мы ничего не возразили: было очевидно, что она это сделает.