Читать книгу "Кислородный предел - Сергей Самсонов"

Для установления-опровержения факта родства был выбран полиморфный маркер ТН ноль один, который содержит многократно повторяющуюся последовательность цитозин-аденин. Аллели легко различимы по размеру ПЦР — фрагментов, выявляемых в геле после электрофореза. Сравнение аллельного состояния локуса ТН01 для любой пары индивидуумов позволяет принять или отвергнуть гипотезу об их родстве по вертикали — родитель-ребенок Если у двух индивидуумов не выявляются одинаковые полосы, то их родство по вертикали исключено, а если одинаковые полосы бьют по глазам, как две сошедшиеся за краем мира параллельные прямые, то, соответственно, родство доказано.

На проходной Башилов предъявляет разовый пропуск и, как палка, прямой, несгибаемый до жалости, вступает на территорию известного института, в котором не работает ни одного сотрудника без кандидатской или докторской степени. До назначенного времени чуть больше часа, но все родственники в сборе, если это состояние можно так назвать, конечно, — сбором: разбрелись по небольшому скверу пары, одиночки, что живут непрекращающимся упованием на то, что в родстве с останками им научно обоснованно откажут. Башилов глядит с полминуты на их отупело — бескровные лица, застывшие и неподатливые от внутреннего, животно-упрямого неприятия смерти, и навсегда, до подведения итогов отворачивается — не может смотреть на свое отражение в раме говорящего правду стекла.

Садится напротив гранитного основоположника какой — то отрасли медицинской науки: все они на одно, менделеевское или сеченовское лицо, а вернее, на одну менделеевскую или сеченовскую бороду. По восточнохристианским, православным представлениям, неудачник — тот, кого любит Бог. Бог не дарит своему избраннику богатства, сколь бы тот ни клал все заработанные деньги в банк под трехсотпроцентный годовой доход, маринует его в нищете и безвестности, ибо слава с богатством ввергают в пучину соблазнов, и грехи гордыни, алчности и похоти растут в геометрической прогрессии вместе с ростом известности и благосостояния; Он по той же, видимо, причине никогда не награждает парня или девушку исключительной красотой, чтобы сберечь урода от малейших проявлений нарциссизма; изворотливый ум также, видимо, потянет человека в запрещенную область; словом, замордованность судьбой — первейшее и, наверное, единственное проявление божественной любви. Отнимает дочь, жену и брата — это испытание; изучая черные останки гуманоидов, ты по — прежнему обязан верить в совершенство сотворенного Им мира, словно эта череда утрат любимых, генетически родных — справедливая плата за это совершенство.

Башилов в совершенство верил, а в справедливость — нет. Противоречия в подобном взгляде он не видел — не было противоречия. Люди — страстные рассказчики своей субъективной полуправды, неколебимые поборники приватной, персональной правоты. Только личные местоимения, лишь последняя буква алфавита. «Я», «мое», «мне», «нет, только не меня!», «а за что меня?» — семь миллиардов представлений о единственно возможной справедливости, семь миллиардов раковых опухолей самовлюбленной индивидуальности, семь миллиардов беспрестанно скрипящих челюстями пастей, — какое уж тут совершенство? Рассогласованность, раздрай, «бирнамский лес пошел». И чтобы это все уравновесить, необходимо эту человеческую магму заливать водой бесплодия и смертности, давить железным снегом неизлечимых эпидемий и незаслуженных утрат, и кара здесь может быть только слепой, бомбардировка — ковровой, а жертва — случайной. Пролился дождь очередного вселенского потопа, ушла под землю пара-тройка Содомов и Гоморр, цунами смыло сотню тысяч несчастных иовов-индонезийцев, и каждый в поредевшей популяции умерил аппетиты, присмирел, прижался к ближнему, чтоб отогреться, и инстинктивно разломил краюху надвое, возвел cobop, мечеть, исторг восьмистишие об «отвратительном вечном покое» — о, несомненно, грязно-богохульственное по содержанию, но ангельское, райское по мелодичности, богослужебное по форме. Другого закона, кроме «Волга впадает в Каспийское море, человек начинается с горя», у Него для нас нет. Он сына своего не пожалел, и это был такой — со скрежетом зубовным и венцом терновым — пример беспрекословного отказа от «я» и от «мое», что отсвет этой вспышки до сих ложится на высшую нервную деятельность по меньшей мере половины человечества. Да, мы не можем так, как Сын Его, да, я не хочу так, как Он, я знаю, что подобного — и трети, и десятой части я не вынесу, но только некому услышать о нашем нежелании, слух замкнут, и мольбы не долетают, и боль и горе, равные, сопоставимые с новозаветными, нас накрывают и помимо нашего естественно-эгоистичного отнекивания. Могли бы выбирать — тогда бы не были людьми.

Кто-то рядом садится — башиловский зять. Когда в жизни Зои — первокурсницы искусствоведческого факультета — появился первый мужчина, то Башилов испытал смешанное чувство ревности, протеста, изумления (трудно было представить, что вчерашний ребенок с беззащитными лопатками и мальчишеской, тонкой, худорукой фигурой приникает губами к чужому эпителию, помогает себя раздевать и его раздевает, норовит прижаться и прилипнуть всем, чем можно, открывает тесный вход в утробу и сплетается руками и ногами с тем неведомым ему, Башилову, счастливчиком, и меняется слюной и потом…) и в то же время равнодушного приятия неизбежного.

Нагибин был вторым и, как она заверила, последним мужиком, с которым Зоя познакомила Башилова. «Есть что — то в нем от человека», — пробурчал Башилов, заметив, что Зоя ждет его приговора. — «О! — усмехнулась она, — услышать от тебя такое — это просто верх благожелательности». По восточнохристианским представлениям, Мартын бесчеловечно обделен божественной любовью: брутальный габитус ковбоя Мальборо, недюжинный талант, который он с успехом конвертировал в материальные блага; востребован, обласкан, знаменит — есть от чего впасть в грех гордыни; что до мозгов, то вроде бы не порция консервов Уорхола, вполне себе самостоятельный достойный «мыслящий тростник». Но главное, что нравится Башилову и по сравнению с чем все остальное представляется второстепенным, — это то, как он смотрит на Зою. Не то чтобы с восхищением, обожанием, а с чувством благодарности и неким непобедимым изумлением, что Зоя может вообще существовать на этом свете. В этом взгляде есть не только гордость собственника — «мне», «моя», — но и честная, серьезная готовность израсходовать весь свой ресурс, скормить ей, Зое, по кусочку, что ли, как птенцу, — Башилов хочет верить, что в Нагибине не ошибается.

— Поговорим с тобой о самом важном, — бормочет Башилов, — о самом страшном и о самом нежном. Поговорим с тобой о неизбежном. Ну, был на Загородном?

Нагибин молчит, кивнул, уронил голову на руки.

— Ну, кажется, пора, — кивает Башилов на родственников, что сбились в кучу и ринулись навстречу официальному лицу. — Нам как, интересно, всем скопом объявят или каждому персонально?

— А вы кремешок, однако. — Нагибин, вскинув голову, вперяется в него как будто даже с ненавистью.

Они проходят вместе с остальными в стерильно чистый и безликий зальчик; все это с самого начала чересчур похоже на ритуал прощания: суровые медбратья по углам, готовые метнуться, подхватить под руки того, кто ослабеет, лишится чувств, обмякнет; минералка в пол-литровых пузырьках, стаканы; наверное, и уколы наготове для тех, кто забьется в истерике. Да, вызывают, выясняется, по одному, подвое; выводят же родных другими коридорами, не через этот зал — ну, да, специально, чтоб не омрачать, чтоб не сжималось понапрасну сердце утех, кто своей дожидается очереди.