Читать книгу "Гардемарины. Канцлер - Нина Соротокина"

А может быть, сможет? Какое счастье, что при покупке дворца на Каменном острове он оформил все на имя жены. Государыне ничего не стоит взять под арест его супругу, как случилось с юной Марией Лесток, урожденной Мегден. И крепости со своим лекарем сидела, и в ссылку за ним пошла. Но здесь другой случай. Елизавета Петровна из милости, а может по забывчивости, не подвергла супругу Анну Ивановну аресту. Значит, есть малая надежда, что каменноостровский особняк с парком и службами останется за ней… А это еще то значит, что можно перевести из этого дома на Каменный и серебро, и гобелены, и картины, и фарфор — все ценное… не говоря уж о платье. Перевозить следует, конечно, тайно, по ночам, если Колышкин со всем отрядом закроет на это глаза. Если гвардейский сержант увидит в этих ночных вояжах намек на справедливость, то за небольшую мзду… нет, здесь книгами не отделаешься, нужны полноценные подарки.

Колышкин все понял с полуслова и с радостью во взоре согласился во всем помогать арестованному, только посоветовал делать это немедля, пока лед на Неве и на заливе крепок.

— Завтра какое число-то? — он начал по-хозяйски загибать пальцы. — В неделю надо уложиться. Если весна будет ранняя — ведь март на дворе, то лед скоро станет ноздреват, следом ледокол… А там уж жди, пока понтон наведут. Если следствие споро пойдет, то вам могут уже к этому сроку… — он запнулся, придумывая помягче наказание, и Алексей Петрович сам добавил с истеричным смешком:

— …голову рубанут.

— Отнюдь! Мы с вами не верим в судьбу слепую, а верим в справедливость и разумное просвещение.

— В Бога надо веровать и в милость его, — сурово сказал экс-канцлер. — Зови супругу мою.

Опухшая от слез и головной боли, Анна Ивановна не сразу поняла, что от нее хотят, но когда сообразила, что к чему, то как-то сразу и приободрилась. В ту же ночь от дома, что близ Исаакия Долматского, отправился груженый возок, в глубине его пряталась перепуганная и озабоченная Бестужева, на козлах рядом с кучером сидел второй человек в отряде, младший чин Буев, как человек неприхотливый, он предпочитал подаркам деньги. Шустрый Колышкин меж тем встретился со Шкуриным.

Давно уже у Алексея Петровича не было так спокойно на душе. Как только груженный серебром и картинами возок отъехал от дома, Бестужев сел работать. Да, да, взял перо в руки и придвинул чистый лист бумаги. Для кого? — спросите вы. Не наивно ли трудить мозги свои ради призрачной надежды быть услышанным? Он трудился ради России — прекрасной и вечной… и ради себя самого, ведь и по сию пору говорим мы, что лучшим лекарством от беды является работа.

Алексею Петровичу хотелось сделать достоянием бумаги возникшие мысли, о том, что нельзя арестовывать и тем паче конфисковывать имущество без предварительного, учиненного по правилам приговора. Голова была ясной, перо летело птицей. Жаль только, что не пришли ему эти мысли в голову ранее. А ведь мог подумать об этом, когда Лестока конфисковывали! Не глуп человек, в России живешь! Но… знать, где падать, соломки бы постелил. «Дворяне должны быть изъяты из юриспруденции суда государственного, только сословный суд может судить их с помощью поверенного, а именно advokat'а. Должность поверенного может быть доверена только дворянину! А ежели суд докажет участие дворянина в преступлениях криминальных, то и в том случае не следует конфисковывать у виновного имущество, понеже они и так понесут публичное бесчестие, ссылку или мучительную смерть».

Свечи догорели, в углу на принесенном из гостиной канапе, положив под голову книгу и укрывшись камзолом, спал Колышкин. Видно, хорошие сны показывали этому с чистой совестью человеку, розовые губы его приятно улыбались.

Перед тем, как впасть в сон, Колышкин со всеми подробностями рассказал о встрече со Шкуриным и о том, как пили в трактире гданьскую водку и какие там готовят потрошки — ум отъешь!

— Записку вашего сиятельства Шкурин взял, а вам в свою очередь передал, что госпожа шкуринская все бумаги изволили предать огню. Это чтоб, значит, никому беспокойства не было, — отрапортовал и тут же свалился набоковую.

«Счастливый человек, — подумал Бестужев с неожиданным раздражением, в такие минуты видеть чужое довольство и безмятежность особенно противно. — А мое счастье, видно… магометанское… Где он это чудо вычитал? Что это за магометанская судьба такая…»

Он осторожно вытянул из-под розовой щеки книгу, открыл страницу на закладке.

— Ага… нашел… «судьба магометанская или fatum turcicum, когда все в жизни человеческой внешними причинами так определяется, что никакими советами, никаким благоразумием или предосторожностью того избежать и отвратить не можно!»

Ему хотелось запустить книгой в форточку.

Принц Карл

Екатерина Ивановна Бирон, она же принцесса Ядвига-Елизавета Курляндская, разговаривала с князем Оленевым очень раздражительно и невежливо не потому, что не хотела, вернее, не могла рассказать тайну исчезновения Мелитрисы. В этот момент, как сказали бы сейчас, у нее были неприятности личного характера, да что там неприятности — драма, бедствие, крушение всех надежд.

Горе свалилось на принцессу Курляндскую в лице белокурого, анемичного юноши с тягучим голосом и торчащими розовыми ушами, которые выпрастывались на свободу из-под любого парика, делая его обладателя похожим на какого-то зверька лесного, впрочем, вполне безобидного. Юношу звали Карл Саксонский, он был сыном теперешнего короля Польши Августа III. Беда состояла в том, что оный Карл, вернее его отец, вознамерился отнять у принцессы и ее опальной семьи не только титул — Курляндская, но и саму землю того же названия.

Сам Бирон, бывший Курляндский герцог, все еще находился в ярославской ссылке, что не мешало ему надеяться вернуть свои права на Курляндию. И ведь все шло к тому! Бирон был страшный человек, погубитель народа, но в далекие дни юности Елизаветы, когда та бедной и всеми забытой жила в особняке при Смольном дворе, Бирон не раз защищал ее от гнева царствующей Анны Иоанновны, грозной своей любовницы. Елизавета никогда не забывала добро, и Бирон знал об этом. Потому и надеялся.

Но интересы государства и политики не считаются с человеческими чувствами. В Европе вдруг вспомнили, что Курляндия формально зависит от Польши. Да мало ли кто от кого зависит? Для Елизаветы эти соображения были не указ, она всегда смотрела на Курляндию, как на свою собственность, но здесь согласилась с общественным мнением. Сами собой возникли домыслы и объяснения, как-де выгодно для России сделать юного Карла герцогом Курляндским.

И вот он приехал. Свой приезд он упредил письмом, где сообщил, что «предает себя совсем в матернее призрение ее императорского величества и от высочайшей ее щедроты ожидает основания будущего своего благополучия». У принца была куча самых разнообразных мелких талантов, например, он очень недурно играл на флейте, вполне прилично ездил верхом, во всяком случае с лошади не падал, был неимоверно любопытен или любознателен, как хотите.

Великий князь возненавидел его сразу — Саксония была враждебна его кумиру — Фридриху Прусскому, и этого было достаточно. Великую княгиню против Августа III и его сына настроил Понятовский. Таким образом, принцесса Курляндская обрела вдруг союзников в их лице и жаловалась на ненавистного Карла не только старому другу своему великому князю Петру Федоровичу, но и его супруге, если та удостаивала ее своим обществом. После ареста Бестужева Екатерина никого не принимала.