Читать книгу "Неверная - Игорь Ефимов"

– Что еще он может мне сделать? Нанять убийц, сидя за решеткой?

– Дело не столько даже в нем, сколько в вас. Как бы это объяснить поделикатнее… Мне кажется, что вообще-то вы женщина твердая, умеющая владеть собой и своими эмоциями. Но есть одна брешь, через которую на вас можно воздействовать довольно сильно. Называется: сострадание. Мне показалось, что это чувство загорается в вас очень легко. А загонщики умеют играть на нем – уж поверьте моему долгому опыту. Ведь он не оставит вас в покое, даже сидя в тюремной камере. Будет писать проникновенные письма, звонить. И вы постепенно станете смотреть на него не как на преступника, а как на жертву злой судьбы. Обвинять себя в его несчастье… Проникаться все больше и больше чувством вины… Снова и снова хочу предупредить вас: нужно бороться с собой. Не поддаваться. Стокгольмский синдром – сильная вещь, но ведь на сегодняшний день – хотя бы на время – все заложники – вы и ваша семья – в безопасности.

– Я запомню ваш совет. Но пока… Мне нужно время, чтобы все обдумать…

– Хорошо. Сейчас главное решить, сохраняете ли вы обвинение в преследовании. Я, конечно, не смогу скрыть от прокурора тот факт, что оно имело место. Но без вашего подтверждения судья может отказаться приобщить его к делу. Хотел бы получить ваше решение не позже завтрашнего утра. Чтобы знать, с чем мне идти к судье.

Провожая меня к дверям кабинета, он крепко держал мой локоть, громко стучал подошвами, решительно мотал головой. Твердость! Уверенность в своей правоте! Никаких колебаний и состраданий!

Я только послушно кивала.

По дороге в больницу заскочила в цветочный магазин. Розы или тюльпаны? Нет, Павел Пахомыч – вспомнила! – очень любит ирисы. Говорил про них свое вечное «как Он это все умеет». Купить еще каких-нибудь деликатесов? Черной икры для выздоравливающих? Хотя после операции ему вряд ли позволят, будут, наверное, кормить только протертым пюре.

Что я ему скажу? Что благодарна за помощь и защиту? Но прошу, умоляю, требую – больше не рисковать собой? Впрочем, опасность ведь отступила, Глеб за решеткой. Ох, надолго ли? Американская Фемида любит грозно размахивать своим мечом – но сколько раз на поверку он оказывался картонным. Сколько раз выпускали на свободу даже заведомых убийц.

Нет, лучше я расскажу ему, на какой пикник мы поедем, когда его выпишут. Туда мы с ним еще не доезжали. Это такой секретный пляж на берегу реки. Каким-то чудом его еще не превратили в концентрационный парк с загоном для купающихся и спасательной охраной на вышках. По обоим берегам – горы, почти как на Кавказе. Иногда вдали, у самой воды, проползет игрушечный поезд, но река такая широкая, что его еле слышно. Мало кто приезжает туда на машинах, больше приплывают на моторках и яхтах. Их разноцветный праздничный хоровод окружает бухточку, пестрит флажками, купальниками, надувными матрасами. Песок мягкий и желтый, как в детстве. Через две недели станет совсем тепло, можно будет окунуться. И уж я постараюсь, наполню кулер гастрономическими сюрпризами, которые почему-то особенно вкусны в тени прибрежных ив и дубов.

При дневном свете больничные коридоры утратили свою зловещую пустынность. Визитеры бродили по ним взад-вперед, вслух прочитывая номера на дверях палат. Медсестра за стойкой улыбнулась, похвалила мои ирисы, переспросила фамилию. Проверила свои списки и слегка нахмурилась.

– Да-да, его оперировали ночью… Хирург еще не ушел… Он хотел с вами поговорить… Сейчас я его вызову… А вы пока посидите там в углу, на диванчике.

Помню, я в этот момент подумала: «Почему на диванчике? Почему не у постели больного? Или он еще не пришел в себя? Все же операция на мозге, наверное, нужен глубокий наркоз…»

Вдруг какая-то тоска накатила на меня, какое-то черное предчувствие. Двое врачей рассматривали рентгеновский снимок грудной клетки на светящемся табло, тихо переговаривались. Наша прозрачность, наша хрупкость, уязвимость – лучше не знать этого. Не видеть, не помнить…

Хирург появился неожиданно, поспешно стер оживление с румяного молодого лица. Присел рядом со мной, назвал себя. Спросил, кем я прихожусь пациенту. Не дочь? Просто давнишняя знакомая? А близкие родственники у него есть? Только сыновья в России. А в Америке никого? Могли бы вы связаться с сыновьями? Сообщить им печальную новость?

Сердце у меня начало скользить вниз, вниз, набирая скорость, как лыжник на трамплине.

– Почему печальную? Нам позвонили ночью, сказали, что операция прошла успешно…

Хирург посмотрел на меня, на мои цветы.

– А-а, вам еще не сообщили. Все перекладывают на нас.

Взял за руку, сочувственно покачал головой:

– Косточку из мозга мы извлекли благополучно – это верно. Ваш друг предупредил меня, что принимает лекарство, разжижающее кровь. Сердечникам оно необходимо после операции, чтобы не образовались новые тромбы. Так что мы были готовы к обильному кровотечению и приняли меры. Использовали…

Он стал сыпать названиями препаратов и медицинскими терминами, которых я не знала, не понимала. Но простой и страшный смысл случившегося дошел до меня как-то помимо слов – через его торопливый тон, через похлопывание пальцев по моей ладони, через черно-серые джунгли рентгеновских снимков, которые он подносил к моим глазам.

– Да, это вот здесь – видите? Треснувшее ребро поранило селезенку. Кровь начала вытекать в грудную полость. Очень жидкая, не сворачивалась. Мы спасали голову, это было первоочередным, не могли отвлечься ни на что другое. Но даже если бы заметили, сделать было ничего нельзя. Проводить полостную операцию при таком состоянии крови невозможно.

– Когда все это случилось? – вдруг спросила я.

– Что именно? – не понял он.

– Ну, это… Конец…

Слово «смерть» не шло у меня с языка.

– Часов в восемь утра.

«Я еще спала, – подумала я. – Проспала моего Павла Пахомыча».

– Он умер, не приходя в сознание. Под наркозом, ничего не чувствовал. Сердце стало вдруг замедляться, дыхание слабеть – и все. Только после повторного рентгена мы поняли, что произошло. Вам нехорошо? Хотите воды?

– Нет, ничего. Сейчас пройдет.

– Так вы сообщите сыновьям? Может быть, они захотят прилететь на похороны. Или хотя бы принять участие в расходах. Места на кладбище так вздорожали. Оставьте свой телефон администратору, он сообщит вам, что нужно делать. И примите мои соболезнования. Всегда тяжело терять пациента. В этом месяце у меня – первый случай. Но поверьте, сделать было ничего нельзя.

– Можно мне взглянуть на него?

– Лучше не надо. Пусть похоронщики сначала сделают свое дело. Подрумянят печальную действительность.

В метро я вдруг поняла, что думаю о себе в третьем лице. Как Марик в детстве – все переделываю в сказку. Только очень печальную.

«Эта женщина всегда любила своего мужа. Но кроме мужа она любила еще двоих: старого и молодого. И молодой хотел заполучить эту женщину для себя одного. Он грозил покончить со всяким, кто встанет на его пути. Женщина очень боялась за мужа, хотела сознаться ему, предупредить об опасности. А тут молодой возлюбленный взял и непредсказуемо убил старого. Его посадили в тюрьму. Было у женщины двое возлюбленных, и вдруг не стало ни одного. Зато муж остался невредим. И ей нужно было решить, как жить дальше. Но все, что было дальше, сделалось вдруг сказочно непредсказуемым. И не было никакого веселья на ее горизонте».