Читать книгу "Небо сингулярности - Чарлз Стросс"

Робард встрепенулся.

– Разрешите доложить, мы летим к поверхности планеты, – сообщил лейтенант. – Вскоре должны прибыть в столицу.

И ни слова об остальном флоте, который уж куда-куда, но в столицу явно не попадет.

– Хршо. – Лицо адмирала чуть успокоилось, веки опустились. – Ампрей. Я им задам. – Он обмяк, измотанный усилием.

Робард выпрямился, и его взгляд встретился со взглядом лейтенанта.

– Он никогда не сдается, – сказал он тихо. – Даже когда надо бы. Это было бы для него смертью…

* * *

Проезжая в избушке на курьих ножках по пустынной местности, недавно перескочившей из буколического феодализма в трансцендентный постгуманизм, миновав промежуточные стадии, Буря Рубинштейн плыл через сны о рушащихся империях.

Революционеры были идеологически преданы трансценденции, которой они до конца не понимали, пока она не явилась сама, целиком, в чистом виде, непостижимая, как айсберг непонятной информации, всплывший из замерзшего моря энтропии. Они не были к ней готовы, никто их не предупредил. Их вели смутные народные предания, воспоминания об Интернете и корнукопиях, положения «культа карго» о ценности технологий, – но слона они не могли ощупать, не ощущали формы этого нового явления, и от их желаний возникали новые мутантные линии, застывающие на выходе из фазового пространства машинерии Фестиваля.

Представим себе человека, выросшего в отсутствии телефонов – или факсов, телеконференций, онлайновых переводов, систем распознавания жестов, оптических коммутаторов. Предание гласило, что когда-то можно было передавать сообщения на другой конец мира в мгновенье ока, и это называлось «электронная почта». Предание, правда, не рассказывало, что эта почта была ртом, в который превращался ближайший предмет, или что она вещала устами друга, но подобное было более естественной интерпретацией, чем непонятные текстовые команды и сеть почтовых маршрутизаторов. Фестиваль, не имея опыта взаимодействий с земноподобными человеческими культурами, вынужден был догадываться о природе чудес, которых просили люди. И часто ошибался.

Буря все знал насчет дальней связи. Дед когда-то качал его на колене и пересказывал легенды, которые слышал от своего деда, легенды о системах управленческой информации, которые сообщали их владельцу все, что могли знать о мире, и, более того, легенды о непонятных гениях-кадровиках, которые умели найти по желанию человека любой квалификации или профессии. Группа из наиболее технически грамотных диссидентов Нового Петрограда состряпала камеры с циклопическим глазом под козырьком, расположенные на чердаках и карнизах города, передающие изображения в электронные нервные центры Революции.

До ухода из Плоцка Буря много времени проводил с Тимошевским. Олег приложил-таки несколько пиявок к Буриному раздутому чувству собственной важности, напомнив, что Буря – всего лишь высокопоставленный деятель в Новопетроградском совете, а тот, в свою очередь, – благоприятный паразит на теле свободного рынка, алгоритм уравновешивания нагрузки, который будет немедленно отброшен, как только будет создано справедливое поле игры с равными возможностями. И червей своих он тоже приложил, их укусы дико зудели (а иногда и жгли) в процессе установления контакта с нервной системой Бури. Олегу пришлось целенаправленно расспрашивать о странном чувстве буржуазного инкрементализма у Бури, чтобы подогнать своего былого коллегу к принятию апгрейда, но все же в результате Рубинштейн альтернативы не видел. Учитывая его теперешнее перипатетическое занятие, его бы вывели из Центрального Комитета, если бы он и дальше был вне досягаемости. У него омерзительно чесалась голова, его преследовали странные видения, пока черви Государственного комитета по коммуникациям устанавливали рабочие отношения с его мозгом.

Когда Буря спал, ему снились растровые образы неестественной цветовой гаммы, отсканированные с крыш столицы. Революция, бдительная, многозадачная, теребила засыпающие синапсы на его поперечном многоколенном теле, заставляла их распознавать подозрительные виды поведения. Буря обнаружил, что это и беспокойно, и внушает уверенность – видеть, как город, при всех изменениях, обрушенных на него революцией, продолжает жить. Вот какой-то юнец шмыгает из тени в тень – явно на свидание с возлюбленной, вот заваривается более мрачный заговор, собаки дерутся за бесхозные кости, пока квартальный надзиратель выслеживает возмущенного домовладельца с убийством в глазах. Дома вырастали и рассыпались, как в замедленной съемке, огромные неподвижные звери, подталкиваемые туда и сюда своими внутренними симбионтами. Все это было ему несказанно чуждо: жуткая полужизь, ползущая по знакомому когда-то городу, лежащему, как труп в незакрытом гробу. Даже рассеянный ночной свет шаттла, приземляющегося на поле возле города, не мог вернуть подобие той жизни, которую Буря знал.

И еще ему снилась его семья: жена, которую он не видел четырнадцать лет, сын, запомнившийся ему пятилетним, с пухлым личиком, размытым расстоянием. (Ссылка не подразумевала его исключения из семьи, но жена вышла замуж за человека из солидного рода среднего класса и отказалась от мужа после приговора, получив развод по закону.) Беспомощное и слабое одиночество – которое он всегда проклинал, заметив в жизни наяву, – преследовало его по пятам. Революционная хунта едва-едва влияла на ход событий – она была ядром, вокруг которого кристаллизовались другие элементы, линзой, фокусирующей негодование на обломках старого режима, но сама по себе мало чего достигла. Люди, неожиданно одаренные бесконечным богатством и знаниями, быстро поняли, что правительство им не нужно – это касалось как членов подполья, так и рабочих с крестьянами, которых революционеры рвались мобилизовать. Быть может, именно эту мысль пыталась вбить ему Критикесса с самого его похищения из здания Новопетроградского совета: революция, которой он жаждал, в нем не нуждалась.

На второе утро поисков Феликса Буря проснулся усталым в углу шагающей избушки, с ноющими руками и полузамерзшими ногами. Сестры Седьмой в избушке не было – она шныряла где-то снаружи и что-то разнюхивала в подлеске возле тропы. На поляне, где была ночевка, стояли лагерем яркие полимерные юрты. Подрост деревьев яростно боролся за жизнь под гнетом огромных грибов-наростов, грозивших превратить деревья в многоцветные геологические выходы. Вокруг раскинулись гигантские папоротники и саговые – межзвездные колонисты, посаженные невидимыми садовниками флота Фестиваля. Какие-то мышеподобные создания ухаживали за папоротниками, подбирая крошки гниющей материи и прилепляя их к питательным щупальцам (как у росянки), вырастающим из стволов.

Согласно досингулярностным картам, деревню миновали еще два километра назад, но даже следов ее не увидели. Вместо нее избушка прошла под большой плавающей геодезической сферой, которая превратила закат в пламя над головой, отчего один киборг-милиционер закричал и стал бешено стрелять в воздух, пока сержант Лукас не наорал на него и не отобрал винтовку.

– Это хутор, мудак, – объяснил он с тяжеловесной иронией. – Вроде того, где ты вырос, только он завернулся в шар и летает в небе. И если ты не перестанешь в него пулять, с твоей головой будет то же самое.