Читать книгу "Хладнокровное убийство - Трумен Капоте"

По мнению доктора Саттена и его коллег, преступление Эндрюса являло собой столь бесспорный случай снижения ответственности, что им невозможно было пренебречь и не бросить вызов правилу М'нотена в судах Канзаса. Правило М'нотена, как уже было сказано выше, утверждает, что речь не может идти о безумии, если ответчик способен отличить дурное от доброго – в юридическом, а не нравственном смысле. К большому горю психиатров и либеральных юристов, это правило преобладает в судах Британского Содружества и Соединенных Штатов, во всех, кроме судов полудюжины штатов и округа Колумбия, где придерживаются более снисходительного, хотя и менее практичного, по мнению многих, правила Дарэма, которое заключается в том, что обвиняемый не может нести ответственность за преступление, если его противозаконные действия были совершены в результате болезни или дефекта мозга.

Короче говоря, защитники Эндрюса, команда, состоявшая из психиатров клиники Меннингера и двух первоклассных адвокатов, надеялись взять эту юридическую высоту. Необходимо было убедить суд заменить правило М'нотена на правило Дарэма. Если бы это удалось, то Эндрюс, благодаря более чем достаточным свидетельствам о его шизофреническом состоянии, был бы приговорен не к виселице и даже не к тюрьме, а к заключению в больнице для душевнобольных преступников.

Однако в числе защитников не было духовного защитника ответчика, неутомимого преподобного мистера Дэймерона, который явился на суд в качестве главного свидетеля обвинения и в вычурной, близкой к стилю рококо манере сектанта поведал суду, что он часто предупреждал бывшего ученика воскресной школы о том, что гнев Господа неотвратим: «Я говорю, что нет в этом мире ничего, что стоило бы дороже твоей души, и ты неоднократно в наших беседах подтверждал, что вера твоя слаба, что ты не веруешь в Бога. Ты знаешь, что всякий грех противен Богу, а Бог твой высший судия, и ты должен ответить за свои прегрешения. Так я ему сказал, чтобы заставить его почувствовать, сколь чудовищны его деяния и что ему придется держать за них ответ перед Господом».

Очевидно, преподобный Дэймерон твердо считал, что молодой Эндрюс должен ответить не только перед Всевышним, но также и перед временными его представителями, поскольку именно его свидетельские показания вкупе с признанием ответчика решили исход дела. Судья оказал предпочтение правилу М'нотена, и присяжные дали штату то, чего он хотел, – смертный приговор.

Пятница, 13 мая – первая дата, на которую назначили казнь Смита и Хикока, – миновала безболезненно. Верховный суд штата Канзас предоставил им отсрочку в ожидании результатов прошения о пересмотре дела, поданного их адвокатами. В то же самое время в том же суде пересматривался приговор Эндрюсу.

Камера Перри примыкала к камере Дика; хотя они не могли друг друга видеть, они легко могли переговариваться, и все же Перри редко говорил с Диком, и не из-за того, что между ними была какая-то вражда (после обмена несколькими прохладными упреками между ними установились отношения взаимной терпимости; взаимоприятие сиамских близнецов). Это происходило потому, что Перри, как всегда осторожный, скрытный и подозрительный, ненавидел, когда подслушивают его частные разговоры – особенно Эндрюс, или Энди, как его звали собратья по несчастью. Грамотная речь Эндрюса и внешнее впечатление от его отточенного учением интеллекта были анафемой Перри, который, хоть и не продвинулся дальше третьего класса, воображал себя более образованным, чем большинство его знакомых, и любил поправлять их, особенно грамматику и произношение. Но внезапно нашелся человек – «просто мальчишка!» – который то и дело поправлял его самого. Удивительно ли, что он никогда не раскрывал рта? Лучше держать рот на замке, чем услышать от какого-то сопливого студента заявление типа: «Не надо говорить безынтересный. Ты имел в виду – неинтересный». Эндрюс говорил это из лучших побуждений, безо всякого злого умысла, но Перри готов был сварить его в масле, и все же он никогда бы в этом не признался, никогда бы не позволил никому строить предположения о том, почему после одного из таких оскорбительных инцидентов он сидел и дулся, отказывался от еды, которую приносили три раза в день. В начале июня он вообще перестал есть, сказал Дику: «Ты можешь дожидаться веревки. А я не таков», и с этого момента отказался прикасаться к пище и воде или разговаривать с кем бы то ни было.

Прошло пять дней, прежде чем начальник принял это всерьез. На шестой день он приказал перевести Смита в тюремную больницу, но это не уменьшило решимости Перри; когда его пытались кормить силой, он сопротивлялся, мотал головой и сжимал челюсти, так что они делались тверже подковы. В конце концов его пришлось связать и кормить внутривенно или через трубку, вставленную в ноздрю. Даже при этом за следующие девять недель вес его упал со 168 фунтов до 115, и начальник тюрьмы был поставлен в известность, что одним принудительным кормлением жизнь пациента не удастся поддерживать долго.

Дик хотя и отдавал должное силе воли Перри, не верил, что его цель самоубийство; даже когда он услышал, что Перри лежит в коме, он сказал Эндрюсу, с которым они подружились, что его прежний сообщник притворяется. «Он просто хочет, чтобы его считали за психа».

Эндрюс, маниакальный обжора (он заполнил альбом для вырезок картинками с едой, начиная от земляничного торта и заканчивая жареным поросенком), сказал:

– Возможно, он и есть псих. Так морить себя голодом…

– Он просто хочет отсюда выйти. Все это притворство. Ради того, чтобы подумали, что он псих, и положили его в психушку.

Дик позже любил цитировать ответ Эндрюса, потому что он казался ему прекрасным образцом «забавного мышления» мальчика, его «неземного» самодовольства.

– Что ж, – будто бы сказал Эндрюс, – мне это совершенно непонятно. Морить себя голодом. Ведь рано или поздно мы все отсюда выйдем. Либо выйдем сами – либо нас вынесут в гробу. Мне лично все равно, выйду ли я или меня вынесут. В конце концов, это одно и то же.

Дик сказал:

– Твоя беда в том, Энди, что ты не испытываешь никакого уважения к человеческой жизни. Включая свою собственную.

Эндрюс согласился.

– И, – сказал он, – я тебе больше скажу. Если я когда-нибудь выйду отсюда живым, я имею в виду, выйду на волю, – возможно, никто не будет знать, куда Энди направился, но все будут точно знать, где Энди успел побывать.

Все лето Перри колебался между полусознательным оцепенением и болезненным, пропитанным потом сном. В голове его ревели голоса; один голос постоянно спрашивал его: «Где Иисус? Где?» И однажды он проснулся с криком: «Птица Иисус! Птица Иисус!» Его любимая старая театральная фантазия, та, в которой он был «Перри О'Парсон, человек-оркестр», возвращалась в дымке непрекращающегося сна. Во сне дело происходило в ночном клубе в Лас-Вегасе, где он в белом цилиндре и белом смокинге прохаживался по освещенной цветными прожекторами сцене и по очереди играл на губной гармонике, гитаре, банджо, барабанах, пел «Ты мое солнце» и отбивал чечетку на короткой лесенке с позолоченными ступенями; на самой верхней ступеньке он останавливался и кланялся. Не было никаких аплодисментов, ни одного хлопка, и все же тысячи зрителей заполняли огромную и безвкусно обставленную комнату – странная аудитория, главным образом мужчины и главным образом негры. Глядя на них, взмокший артист наконец понял их молчание, внезапно догадавшись, что они фантомы, призраки законно уничтоженных, повешенных, удушенных газом, казненных на электрическом стуле, – и в тот же самый момент он понял, что должен присоединиться к ним, что позолоченные ступени вели на эшафот и что верхняя, на которой он стоял, проваливается под ним. Цилиндр его слетает; мочась и испражняясь, Перри О'Парсон падает в вечность.