Читать книгу "Любовь - Карл Уве Кнаусгорд"

— Она Ванья? — спросил я.

Линда посмотрела на меня:

— Конечно. Разве не видно?

— Привет, малышка Ванья, — сказал я. Взглянул на Линду: — Она выглядит, как будто мы в лесу подарочек нашли.

Линда кивнула:

— Наш маленький тролль.

Акушерка подошла к нашей кровати:

— Вам пора идти в вашу палату. Но, наверно, вы хотите сперва одеть малышку?

Линда посмотрела на меня:

— Оденешь ее?

Я кивнул. Подхватил маленькое, тощее тельце и положил ее в ногах кровати, вытащил из баула пижаму и стал бережно-бережно одевать малышку, она вопила своим странным тонким голоском.

— Ты отлично умеешь рожать детей, — сказала акушерка Линде. — Делай это почаще.

— Спасибо! — ответила Линда. — Лучший комплимент на свете.

— Представь, какой прекрасный старт в мир. Он останется с ней на всю жизнь!

— Думаете?

— Да-да! Это очень важно. Ну хорошо, спокойной ночи и удачи вам. Я, может быть, загляну к вам завтра, но не обещаю.

— Спасибо вам огромное, — сказала Линда. — Вы были лучше некуда!

Спустя несколько минут Линда уже брела по коридору в нашу палату, а я шел рядом и крепко прижимал Ванью к груди. Она смотрела на потолок широко открытыми глазами. В палате мы погасили свет и легли спать. Сначала мы долго говорили обо всем, что было, и Линда то и дело прикладывала девочку к груди, которая пока что нисколько ее не интересовала.

— Теперь ты можешь больше никогда ничего не бояться, — сказал я.

— У меня самой такое же чувство, — ответила Линда.

Постепенно они обе заснули, а я все никак не мог ни успокоиться, ни угомониться, мне все хотелось что-нибудь сделать. Видимо, реакция на то, что сам я ничего сегодня не сделал. Я спустился на лифте вниз и сел на холоде на улице, закурил и позвонил маме.

— Привет, это Карл Уве, — сказал я.

— Как у вас дела? — спросила мама. — Вы в роддоме?

— Да. У нас родилась девочка, — сказал я, и голос у меня сорвался.

— Ооо! Девочка! Как прекрасно! С Линдой все хорошо?

— Да, все хорошо. Все отлично. Все как и должно быть.

— Поздравляю, Карл Уве! Как чудесно!

— Да, — сказал я. — Слушай, я хотел просто тебе сказать. Я еще завтра позвоню. Я пока… не очень еще…

— Понимаю, — сказала мама. — Линде привет и мои поздравления.

— Обязательно, — пообещал я и повесил трубку.

Позвонил маме Линды. Она расплакалась. Я зажег сигарету и рассказал теперь ей. Снова нажал отбой и позвонил Ингве. Закурил новую сигарету, с ним болтать было легче, и я несколько минут ходил под фонарями по парковке, прижав телефон к уху, и ничуть не замерз, хотя на мне была только легкая рубашка, а на улице минус десять как минимум; нажал отбой, некоторое время озирался вокруг, в надежде заставить то, что меня окружало, соответствовать тому, что было у меня в душе, потерпел фиаско и стал ходить туда-обратно, раскурил новую сигарету, бросил ее через пару затяжек и побежал ко входу, подгоняемый мыслью, что там наверху они! В эту самую минуту они здесь, они спят в комнате наверху! Линда спала, положив малышку на себя. Я постоял, посмотрел на них, потом достал свой блокнот, зажег лампу, сел на стул и попробовал описать, что произошло, но тщетно, получалось слишком глупо; встал и пошел в телевизионную комнату, обнаружил внезапно, что надо прикнопить на доску с датами рождения детей розовую кнопку за Ванью Прекрасную, тут для девочек были розовые кнопки, а для мальчиков — голубые; подошел и воткнул ее, еще пару раз прошел коридор туда-обратно, спустился вниз выкурить еще сигарету, две, как оказалось, поднялся в комнату, лег, не уснул, потому что во мне что-то открылось, внезапная восприимчивость ко всему, и мир, в центре которого я находился, наполнился смыслом. Разве можно уснуть?

Нет, в конце концов я уснул.

Все было до того новым, и непривычным, и хрупким, что просто одеть ее казалось большим проектом. Пока Хелена, приехавшая забрать нас на машине, ждала внизу, мы полтора часа упаковывали Ванью, но увидев, как мы выходим из лифта, Хелена рассмеялась и спросила, правда ли мы хотим в такой холод нести ребенка на улицу без верхней одежды?

Нет, об этом мы не подумали. Хелена закутала ее в свой пуховик, и мы побежали к машине; люлька с Ваньей болталась в моей руке. Дома, без посторонних, Линда расплакалась, она сидела с Ваньей на руках и плакала обо всем хорошем и обо всем плохом, что появилось в ее жизни теперь. Меня по-прежнему одолевала жажда деятельности, я не мог просто сидеть, мне надо было что-то делать: готовить еду, мыть посуду, бегать в магазин, — да что угодно, лишь бы побольше двигаться. А Линда, наоборот, все время сидела неподвижно, прижав к груди ребенка. Свет не исчез, и тишина не исчезла, вокруг нас как будто возникла зона покоя.

И это было поразительно. Я провел десять дней в мире и покое, а также неуемной и неприятной непоседливости, но потом мне надо было снова начинать работать. Отложить в сторону все, что случилось в моей жизни, не думать, как они там дома, а писать об Иезекииле. А вечером открыть дверь, за которой моя маленькая семья, с мыслью, что вот, это моя маленькая семья.

Счастье.

Быт перестроился под требования, которые появляются вместе с ребенком, и заскользил по накатанному. Линда не любила оставаться с ней дома одна, беспокоилась, но я не мог не работать, роман непременно должен был выйти осенью, мы нуждались в деньгах.

Но роман с сандалиями и верблюдами не двигался с места.

Однажды я записал в блокноте: «Библия разыгрывается в Норвегии» и «Авраам в Сетесдалских горах». Идея дурацкая, для романа одновременно и мелковатая, и великоватая, но когда она вдруг всплыла снова, то понадобилась мне уже для другого, — чем черт не шутит, начну и посмотрю. Отправил Каина посреди скандинавского ландшафта бить в сумерках молотом по камням. Спросил Линду, могу ли я прочесть ей вслух, она сказала — да, естественно, конечно; я сказал: понимаешь, там страшная глупость, она ответила, у тебя это часто хорошо получается; не в этот раз, сказал я. Читай! — сказала она со своего стула. Я прочел. Она сказала: «Читай дальше, это потрясающе, пиши дальше», и я так и сделал, писал об этом до самого крещения Ваньи, оно состоялось в мае в Йолстере у мамы. Вернувшись от мамы, мы поехали на Идё, это в архипелаге в районе Вестервика, потому что у Видара, мужа Ингрид, там дача. Линда и Ингрид возились с Ваньей, но я сидел и писал, поскольку была середина июня и через шесть недель роман требовалось сдать, а он все еще был маловат, хотя историю о Каине и Авеле я уже закончил. Я впервые наврал своему редактору, сказал, что мне осталось только отшлифовать текст. На самом деле я все поставил на кон и взялся за новую историю: я знал, что из нее действительно получится роман. Я писал как проклятый, но не успевал, конечно, завтракал и обедал с Линдой и остальными, по вечерам смотрел с ней ЧМ по футболу, но все остальное время я сидел в чулане и стучал по клавишам. Мы вернулись домой, и я, осознав, что вопрос стоит так — все или ничего, — сказал Линде, что переезжаю в кабинет, чтобы писать день и ночь. Ты не можешь так сделать, сказала она, это не годится, у тебя семья, ты ведь помнишь? Сейчас лето, ты ведь помнишь? Я что, должна одна заниматься нашей дочерью? Да, сказал я. Получается, что так. Ну нет, сказала она, я тебе не разрешаю. Окей, сказал я, но я все равно так сделаю. И сделал. Я был совершенно одержим. Я писал все время, спал по два или три часа в сутки, единственным, что имело значение, был роман, который я писал. Линда уехала к своей маме и звонила мне несколько раз в день. Она была в такой ярости, что орала, буквально орала в трубку. Я отодвигал трубку подальше от уха и писал. Она сказала, что уйдет от меня. Уходи, сказал я. Меня это не касается, мне надо писать. Так оно и было. Пусть уходит, если ей так хочется. Она сказала — но я так и сделаю. И ты никогда нас больше не увидишь. Я сказал, отлично. Я писал по двадцать страниц в день. Не видел ни слов, ни предложений, ни формы, только ландшафт и людей, и Линда звонила и орала, обзывала меня папиком, свиньей, монстром, которому недоступна эмпатия, что я самый мерзкий человек на всем свете и она проклинает тот день, когда меня встретила. Я отвечал: хорошо, брось меня, мне все равно, искренне говорил я, мне было все равно, никто не смел встать на пути у романа; она бросала трубку, снова звонила через две минуты и снова меня костерила, я одна, мне одиноко, почему я одна должна растить Ванью; меня все устраивает, сказал я, она плакала, умоляла, упрашивала, для нее нет ничего хуже того, что я с ней вытворяю, я бросил ее одну. Я не реагировал, писал день и ночь, потом она позвонила и вдруг сказала, что завтра они возвращаются в город, могу ли я встретить их на станции?