Читать книгу "Когда мы были чужие - Памела Шоневальдт"

— Это диапроектор, — с гордостью сообщила нам Молли. — Вот сюда вставляешь картинку, ну, пускай будет Бантри и его сады. Теперь гляди в диаскоп и плавно двигай держатель вперед-назад, пока не увидишь, что картинок не две, а одна.

— Две картинки, две… одна! — воскликнула София, прижавшись к диаскопу. — Смотри, мама, цветы прям как будто можно потрогать! Как красиво!

— Еще бы, — важно кивнула Молли. — Ведь Ирландия — родина Господа бога.

София была в восторге от новой игрушки и самозабвенно любовалась ирландскими красотами, а Молли самозабвенно излагала мне свой последний план: я должна открыть медицинскую практику в ее новом доме, который она купит возле нашего нынешнего на Портреро-Хилл. Когда я напомнила ей, что мне еще год учиться в университете, Молли только рассмеялась, назвала меня деревенщиной и по обыкновению пустилась в расчеты.

Вечер уже окрасился в золотые тона, когда Нико пришел домой из мастерской и присоединился к нам, с наслаждением растянувшись под лимонным деревцем. София немедленно села рядом и принялась объяснять ему чудесное устройство новой игрушки. Он чмокнул ее в макушку и протянул мне конверт с итальянскими марками. Судя по штемпелю, письмо пришло только сегодня. Я с тревогой поглядела на Нико — слишком рано для очередного письма из Опи. Ассунта писала нам два раза в год. В письме на Рождество она не прибавила, как делала это всегда, что отец в добром здравии, а вместо этого сообщила, что он в последнее время быстро устает, им даже пришлось нанять деревенского паренька, чтобы помог постричь овец. Я повертела конверт, взвесила его в руке и все никак не решалась открыть.

— Это ж не телеграмма, — подбодрил меня Нико — там, возможно, хорошие новости.

— Открывай, мам, — попросила София, — и прочти мне, пожалуйста.

Я взяла у Нико перочинный нож, вскрыла конверт, достала тоненький, хрустящий листок и прочитала короткое письмо. Руки у меня задрожали.

— София, пойдем-ка мы с тобой прогуляемся, — спокойно сказала Молли. — Ты мне покажешь овечек. Только смотри, чтоб они не испачкали мое новое платье. А потом я тебе сделаю настоящий вкусный чай.

Мы молча глядели, как София весело помчалась вперед, смешно потряхивая на бегу рыжевато-каштановыми кудряшками, а за ней шествовала Молли, высоко подняв подол над густой травой.

— Что пишет Ассунта? — спросил Нико.

— Что у отца сильные боли и тяжесть в груди. Он задыхается и почти не ест. — Я расправила загнутый уголок письма.

Нико сел рядом.

— А врач что говорит?

— Он не хочет обращаться к врачу. Он и Ассунте ничего не говорил, пока боль не стала совсем нестерпимой. Да и она не написала бы, не будь конец близок.

— На Косе люди ведут себя точно так же.

Да, в прошлом году письмо о том, что его мать тяжело больна, пришло в один день с телеграммой о ее смерти. Нико сжал мне руку.

— Ирма, ты поезжай туда, если хочешь. Мы вполне можем себе это позволить. Банкир из Ноб-Хилл как раз расплатился за роскошную лестницу из секвойи. И вообще, у нас в мастерской полно заказов. Сядешь на экспресс до Нью-Йорка, потом пароходом до Италии — за две недели доберешься.

За две недели! Поразительно, как быстро можно преодолеть столь долгий путь.

— Занятий у тебя до сентября не будет, — напомнил он, — а за Софией я отлично пригляжу сам. Летом ей тут за городом очень хорошо.

Это правда. София любит играть в фруктовом саду, кормить овец и смотреть, как Нико работает в мастерской, где он построил ей кукольный домик, чьи обитатели находятся под ее неусыпным присмотром. Молли могла бы брать ее на прогулки в экипаже, ходить с ней в парки и на концерты, на детские праздники и в магазины игрушек. Ребенок будет в надежных руках. Я стряхнула опилки с загорелой руки Нико. Но мне будет так не хватать их обоих — мужа и дочки — я даже не представляю, как провести без них хоть один день. Нико, словно услышав мои мысли, взял мои руки в свои.

— Мы будем тут, Ирма, будем тебя ждать, так же, как наши оливковые деревья. Если ты считаешь, что нужно ехать в Опи, поезжай.

Но в самом ли деле это нужно? Поможет ли мой приезд отцу? «Тяжесть» у него в груди — это, скорее всего, опухоль. И я уверена, неизлечимая. Я могла бы привезти ему морфий, чтобы облегчить боль, и ухаживать за ним до самого конца, как за мамой. Для Дзии я этого сделать не смогла. Возможно, в часы просветления он рассказал бы мне о своей молодости. Возможно, признался бы, что гордится мною. И я закрыла бы ему глаза, как и положено заботливой дочери. Но Ассунта отправила письмо несколько недель назад, и уже тогда он почти ничего не мог есть. Несмотря на свою силу, он довольно худой, а за время болезни, видимо и вовсе стал кожа да кости. Любой врач скажет мне то, что я хорошо знаю и сама: у меня мало шансов застать отца в живых, даже если я уеду прямо сегодня. Ассунта с ним, она ему искренно предана, так что рядом с ним есть любящий человек. Он умрет в своей постели и наверно наконец обретет мир.

Да и что ждет меня в Опи? Я могла бы вновь пройтись по родным улочкам, вновь услышать знакомые голоса, увидеть, как на долину ложится туман, вдохнуть запах сосновой смолы и посидеть на могиле Дзии. Ассунта, наверняка, была бы мне рада, я познакомилась бы со сводной сестрой и привезла бы ей из Америки подарки. Но кто еще будет мне рад? Жена мэра умерла, ее дочку забрали родственники. Многие после меня, возможно, решили тоже уехать в Америку. А те деньги, что я заплачу за дорогу, не лучше ли отправить Ассунте — их хватит, чтобы заплатить за учебу Луизы в Пескассероли и купить ей приличную городскую одежду.

Если я приеду в Опи, одетая и причесанная на чужеземный манер, что они обо мне подумают? Ведь я и веду себя теперь совсем по-другому. Чужая, вот что они подумают. Все, разумеется, будут приветливы, ведь когда-то я была одной из них. И все равно мужчины будут глядеть искоса, а женщины опасливо, ибо кто ее знает, эту L'Americano. Которая теперь уже перестала быть частью их гобелена, сотканного из рождений, свадеб, смертей, радостей и горестей. Кому-то обязательно покажется, что я задираю нос и изображаю знатную даму. На площади перед церковью, где когда-то мы коротали летние вечера, те, кто прежде знал, из чего состоит каждый мой день, теперь станут спрашивать, надолго ли я к ним. Что бы я не ответила — на неделю, на месяц, на все лето — я все равно окажусь предательницей, готовой бросить Опи. Чужой, иностранкой, залетной птицей.

Но если я не поеду, поскольку совершенно ясно, что это бессмысленная затея, как я возьму в руки телеграмму, извещающую о смерти отца?

Я уронила лицо в ладони.

— Пойдем со мной, Ирма, — позвал Нико. — Давай и мы немного прогуляемся.

И мы пошли, как нередко ходили на закате, на скалистый выступ, откуда хорошо виден залив Сан-Франциско. Сели рядом и молча смотрели, как синее небо наливается фиолетовым над темнеющими волнами, на тонкую полоску вдали, где могучий океан катит свои воды на восток. Мы не вернемся на Кос или в Опи, потому что отныне наше место здесь, но они навсегда останутся нашей родиной и мы всегда будем нести ее в себе.