Читать книгу "Этот прекрасный мир - Генри Миллер"

В Джордже Острове дерево и скелет стали едины. Событие, которое готовилось двадцать пять тысяч лет, произошло в пригородном салуне. Экзогамы и эндогамы рода неожиданно объединились – то есть люди, перешедшие Берингов пролив как китайцы, случайно встретили в этом пригородном салуне своих братьев из Атлантиды, которые перешли океан по дну в бегемотьем трансе. Джордж Остров поднялся из глубин, как кратер посреди Тихого океана. Он позабыл свои корни. Он был прям, как тотемный столб, и полный идиот. Едва нанявшись на работу помощником гробовщика, он набросился на спелый труп, выпустил ему кишки и присвоил его одежду. На Рождество он ходил с лотком, продавая открытки, и его борода была ослепительно-белой и сверкала, как слюда.

Когда я расхаживал взад и вперед по Бруклинскому мосту, все мне стало ясно как божий день. Стоит лишь миновать башенную опору и оказаться над рекой, что-то внутри щелкнет и передо мной предстанет все прошлое. Это продолжалось, пока я оставался над водой, пока глядел вниз, в черный водоворот, и видел все перевернутым с ног на голову. Лишь в самые мучительные мгновения приходил я на мост, лишь когда мне, как говорится, казалось, что все потеряно. Раз за разом все оказывалось потеряно, и потеряно безвозвратно. Мост был арфой смерти, странным крылатым безглазым существом, держащим меня подвешенным между двух берегов.

На мосту я погружался в грезы, иногда с такой силой, что, очнувшись, оказывался в Неваде или Мехико, или в каком-нибудь забытом месте, вроде Императорского города. Нет слов, чтобы передать чувство, которое я испытал однажды в этом городе. Ощущение одиночества поистине небывалое, тем более что для него не было причины. Я вдруг обнаружил, что вселился в человека с таким же, как у меня, именем в этой забытой богом точке Тихоокеанского побережья, и, бесцельно бредя из одного конца города в другой, очень ясно чувствовал, что тело, в котором мне было назначено оказаться, не принадлежит мне. Это было решительно не мое тело. Оно было дано мне взаймы, может, из милости, но это был не я. Однако ощущал я не столько ужас, сколько одиночество. Я-страдалец: где же я сейчас в этом мире? Я был заключен в плотно подогнанное тело, которое шагало по чужому городу, неизвестно куда и зачем. Это продолжалось всю вторую половину дня. Наверное, то был короткий период, в который, согласно астрологам, мне грозило безумие. Никакой борьбы, никакого страдания; просто меня поразило одиночество. Более того, на это время исчезло мое «Я». Мое «Я» было лишь смутно, приблизительно ощущаемым эго, сознанием, взятым под уздцы на время критического планетарного соединения, в котором определяли мою истинную судьбу. Это был скелет эго, затвердевшее облачко моего духа.

Недолгое время спустя я проснулся ночью, машинально оделся, дошел до почты и послал самому себе телеграмму, зовущую домой. На следующий день я уже ехал на поезде в Нью-Йорк, и, когда вошел в дом, телеграмма ждала меня.

Вернувшись в собственную кожу, я понял без малейшего огорчения, что должен подвергнуться длительной епитимии. Необходимо платить за чудесный побег. Спасение, которое заслужено заранее, бессмысленно. Часто на мосту я совершал самоубийство. Но столь же часто возвращался, ломая голову над все теми же загадками. По долгом размышлении становится ясно, что не так уж важно, умирает человек или нет. В конечном счете человек должен вернуться к жизни, прожить ее в полной мере, исчерпать до последней имеющей смысл капли. Я пришел в конце концов к пониманию этого, когда мост перестал для меня быть вещью из камня и стали и вошел в мое сознание как символ.

В процессе внутреннего преобразования великий поток, который двадцать пять или более тысяч лет питал фамильное древо, разделился. Ужас и наваждение, которые подтачивали его, стали постоянными; смерть подрубала корни, как мотыга, а безумие, как самый воздух, окутывало крону. Дикий, иссохший остров инцеста Джордж Инзел зацвел, как магнолия. Джордж Инзел начал грезить, как растение затянувшейся ночью. Выложив покойника на лед, он сам ложился в мягкий уютный гроб, собственность заведения, и трудно, вяло, неспешно грезил.

То, что грезилось Джорджу Инзелу, задолго до него грезилось мексиканцам. Это – видение, от которого североамериканцы пытаются избавиться, но что им никак не удастся, поскольку обречен весь континент. Какое-то время, пока монголы текли с северо-запада на материк и сдавали внаем незаселенные тела мексиканцев, чуть ли не казалось, что то видение было мифом. Но сегодня можно различить – в ангельском облике американского убийцы – бегемотов-лунатиков, покинувших средиземноморскую долину в слепом поиске спокойствия. В ласковой, мирной улыбке гангстера, североамериканского гангстера, можно обнаружить зарождение художественного типа, уничтоженного во времена Потопа. То, что называют историей, есть всего лишь сейсмологическая карта взрывов, направленных вовне и внутрь, причиной которых было преждевременное рождение нового и спасительного типа человека в некий определенный период туманного прошлого. Это прошлое, так же как и будущее, которое отменит его, беспрерывно покушается на сознание современного человека. Современного человека несут волны собственного потопа; его бодрствование ничем не отличается от сна. Его жизнь – это пенистый гребень протяжной прибойной волны, готовой обрушиться на берега неведомого континента. Он несет перед собой собственные обломки; он разобьется единой крепкой мощной волной, не оставив следа.

Вот почему, изучая кондиционированный американский кошмар, я в восторге от надежды вновь собрать воедино обломки, накопившиеся на берегах этого изолированного острова инцеста по имени Джордж Инзел. Среди бесчисленных других вещей я вижу увядший цветок из Долины Смерти, осколок кварца из парка Бэд-Лендс, бусинку индейцев навахо, ржавый топор мясника со скотобойни, каплю сыворотки крови из Онкологического института, вошь из бороды еврея, улицу с названием Миртовая авеню, город целиком из целлулоида и другой, из целлофана, сухую овсянку «Грейп натс», похожую на сушеные мозги, и так далее. Точно в центре обломков, тщательно подновленный и тщательно вентилируемый, стоит Бруклинский мост. На одной башенной опоре сидит тетушка Милия и заплетает волосы, на другой – Джордж Инзел, вооруженный спринцовкой, какими орудуют гробовщики. Солнечный день, на нок-реях внизу на верфи болтаются мертвецы, окоченевшие и веселые. Тетушка Милия теперь так удобно устроилась, что, если пожелает достать Луну, чего ей иногда хочется, ей достаточно протянуть руку в митенке. Все подобрано с высочайшим вкусом, с пристрастием, предрасположением, упорядоченно, продуманно. Северное сияние размахнулось во всю ширь, и небо – как один невероятно стерильный омлет, посыпанный петрушкой и тмином. Это был превосходный день для каждого, включая Бога. Ни единого признака дождя, ни намека на кровь или чуму. Погода, как и небо, не собиралась меняться ad infinitum[174]. Под руслом реки несчастные несколько тысяч человек с клепальными аппаратами терпеливо надрывают свои легкие. В остальном же картина грандиозная. С мирной улыбкой североамериканского гангстера я хожу взад и вперед по мосту. Мое страдание скручено долговременной эластичной повязкой; на случай, если стану кашлять кровью, на моих четках, купленных однажды в грошовой лавке, висит удобная маленькая чашечка. Линкоры занимают позицию для тренировочной стрельбы по мишеням; им скоро предстоит участвовать в сражении, иначе их отправят на корабельное кладбище. Контр-адмиралы определяют азимут; они тоже будут сражаться, как все остальные герои. Каждый с исключительным героизмом примет смерть, включая великого тибетского далай-ламу. Сальвадор Дали моет свои кисти; он чувствует, что его малость опередили. Но его день близок: скоро воздух заполонят плацента, крылатые бархатцы и плевательницы с человеческими глазами. В Юкатане неистовствуют чиклерос[175]. Доведенные до отчаяния, Братья Ригли жуют собственную жвачку. На берегах Большого Соленого озера встают призраки убитых бизонов и атакуют бойню. И тем не менее небеса сияют, как омлет, веточка петрушки на месте. Превосходный день для всех, включая Бога.