Читать книгу "Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский"

– Двенадцать лет! В двенадцать человек уже все запоминает. Я, например, помню, где я жил до шести лет, а потом с шести до девяти с половиной. И вообще мне кажется, что он побывал у Бычкова, хотя бы раз.

– Допустим. В общем, дальше всё как ты сказал: Аня пошла на их старую квартиру, там ей сказали, куда Алеша переехал. На улицу Десяти лет Октября. Дали адрес. Она поймала такси и поехала, – сказала Юля, хотя она сама только что возмущалась таким предположением Игната.

– В Москве, ночью, летом сорок второго года – такси?! – мстительно захихикал Игнат. – Скажи уж прямо: «вызвала Убер». Я б даже сказал, Über alles! Хороший бренд для Москвы сорок второго года.

Юля тоже засмеялась, увидев, как они вдруг поменялись ролями в этом разговоре о такси. Трудно писать о прошлой жизни, правда.

– Да, да, ты прав. Прости. В войну такси не было, я знаю. Все таксопарки расформировали. Но зато были «леваки», их так и называли. Шоферы служебных машин левачили. Так что она взяла левака и поехала к Алеше.

– А если пешком? – не отставал Игнат.

– Не выходит. С Ордынки на Девичье поле – пешком далековато. Хотя нет. Можно и пешком. Не через Пироговку, а через Хамовники. Час времени примерно, если быстрым шагом. С Ордынки на Садовую, через Крымский мост и сразу налево, Хамовнический плац, потом по Большим Кочкам до Усачевки. Пять километров максимум. Хорошо, полтора часа. Пусть будет пешком. Она пришла к нему в шесть тридцать утра. Доволен?

– Счастлив, – сказал Игнат.

– Вот, – сказала Юля. – Записываем:

Аня думала, что Алеша будет счастлив.

Она пришла к нему утром, в половине седьмого утра, они вместе позавтракали, а вечером он был молчалив, устал, поужинали совсем молча. Потом он сказал, что спать пора. Она сняла покрывало с кровати – днем, когда он был на работе, она все вымела-вычистила и постелила свежее белье. Она сняла покрывало, взбила подушки, а потом погасила свет. Алеша вышел из комнаты. Она подумала – умываться пошел. Разделась и легла. Его долго не было, минут десять, и она уже начала немножко беспокоиться и чуточку злиться, спать ей не хотелось, потому что она днем, сделав в комнате уборку, прилегла и немножко подремала. Отдохнула часок, и ей приснилось, что она все правильно сделала, прямо как будто голос внутри сказал: «Все правильно». Потому что, когда Вася ушел на фронт, на нее навалилась пустота. От всех этих громких ссор Васи с Алабиным у нее осталось одно – Алабин человек очень добрый, щедрый, верный, ласковый, но нехороший. Совсем никудышный. Сказала бы – гад ползучий, но так нельзя говорить и даже думать, она же в его доме живет и на его деньги покупает себе разные красивые вещи. Вот от этого у нее и настала пустота в сердце. Алабин, наверное, это почувствовал, хотя никак не показывал. Но она чувствовала, что он чувствует, что она его больше не любит, не уважает, не восхищается им. От этого было совсем невозможно жить. Ночами она слушала, как сопит Алабин, и вспоминала Алешу. А тут Вася пропал без вести, и терпеть стало не надо, и Алеша пришел к ним на Калужскую. Так что одно к одному.

Лежа в свежей постели, она ждала Алешу и злилась, потому что ей хотелось. У нее с Алабиным уже месяц ничего не было. А то, что сегодня было извещение о Васе, и страшно стало, что он погиб, – от этого ей хотелось еще сильней. Ей всегда хотелось, когда страшно. Первый раз с Алешей у них было, когда они вдвоем плавали на пароходике по Москве-реке и вдруг пароходик стал тонуть. Все обошлось, но она так страху натерпелась, что на берегу, когда они вылезли и стали сушиться в кустах, вдруг так захотела, что сама на него набросилась, хотя за полчаса еще, когда он на этом пароходике брал ее под руку, она руку выдергивала, и шлепала ладонью по его руке, и приговаривала: «Ну, ну, без этого чтобы!», хотя ей было уже восемнадцать лет и пять месяцев.

Алеша пришел, в темную комнату на миг вошел свет из коридора, потом Алеша закрыл дверь, завозился с чем-то, она закрыла глаза и вдруг услышала какой-то железный звон и треск. Алеша расставлял раскладушку.

– Ты что? – спросила она шепотом.

– Спи давай, – сказал он. – Одиннадцатый час. Смена завтра.

Утром она не стала вставать вместе с ним. Сквозь прикрытые глаза из-под одеяла смотрела, как Алеша собрал раскладушку, оделся и вышел. Позавтракал на кухне. Вернулся за пиджаком и на цыпочках вышел. «Мой сон бережет, – подумала Аня. – Уже спасибо. Наверное, привыкает».

Но назавтра он опять не лег с ней в кровать. И послезавтра тоже, и всю неделю. Она готовила, убирала, мыла посуду, стирала и гладила, а он молчал. А если говорил, то почти все время о художниках. Что они рисуют неправду, рисуют жизнь, которой на самом деле нет. «Колхозники! – усмехался он. – Морды – во! Яблоки – во! Мешки с зерном – ух! В настоящий колхоз бы их, на полнедельки».

– Нетипичный тип, – сказал Игнат.

– Бычков, – объяснила Юля, – в полном смысле слова был «сознательный рабочий». Сейчас таких нет. Да и тогда было немного. Он сам себя воспитывал. Верил каждому слову Ленина, особенно про то, что надо учиться-учиться-учиться и обогащать свою память знанием богатств, и книгу Плеханова должен прочитать каждый сознательный рабочий. Ходил на кружки, конспектировал, посещал лекторий. Так что спорить с ним было трудно. Ты ведь помнишь, – говорила Юля, – мы же с тобой записывали, как он лихо осадил Алабина, когда тот заикнулся про широкие трудящиеся массы? То есть понятно, кого он имел в виду, когда говорил про нехороших художников. Зато очень любил бывшего соседа, учителя рисования. Еврей, зовут Саул Маркович. Ане показалось, что она слышала это имя-отчество от Алабина, когда он с кем-то говорил из гостей-приятелей, какой-то вроде авторитетный человек – но, наверное, совпадение. Мало ли в Москве евреев? Очень много. Может, тот вовсе был Соломон Моисеевич, она точно не помнила. Совпадение, конечно.

Алеша говорил ей, что этот Саул Маркович, в отличие от всех других, рисовал правду жизни. Достал из шкафа и показал ей маленькую картинку в самодельной деревянной рамке – две картошки на щербатой тарелке и больше ничего. «Вот так. Вся правда про нашу тыловую жизнь. Гляди и понимай». – «А если так нравится, что ж на стенку не повесишь?» – обиженно спросила Аня. «Саул Маркович не велел, – сказал Алеша. – На стенку – обсмотрится, надоест. Надо как книжку: почитал – и на полку», – и снова спрятал в шкаф. И что-то еще добавил про художников настоящих и ненастоящих.

Вот так он мучил ее почти каждый день. Ей стало так плохо, что она решила уйти. Не привыкать сумку собирать! – сказала она сама себе. Уйти, но не обратно к Алабину, а на завод или на стройку. А то и в Метрострой. Устроила настоящий скандал с криком и швырянием вещей на пол. С ней этого ни разу не было, ни дома, ни с Бычковым, ни с Алабиным тем более. «Хорош в домработницах жить и попреки слушать! – кричала она, и ей казалось, что с каждым вскриком, с каждым злым и обидным словом с нее слетает тяжелая скорлупа, она становится свободнее, красивее и даже выше ростом. – Хорош! Пойду к вам на участок, к Федот Филиппычу пойду! Или к Мирон Данилычу! – выкрикнула Аня имена знакомых прорабов. – Я здоровая баба! Хоть откатчицей какой! Пропишите в общежитие!»