Читать книгу "Его звали Бой - Кристина де Ривуар"

А Долли по-прежнему живет в Андае. Я надеялась, что она уедет одновременно с Вами, вернется к себе в Аркашон. По ее словам, там у них прекрасная вилла, отличная рыбацкая лодка, очень умелый матрос, научивший ее управлять парусом. Со своим братом Франком она даже участвует в регатах. Почему же она все еще здесь? Прилично ли это? Разве можно девушке, которая не обручена с молодым человеком, вот так торчать в его семье? Я понимаю, Гранэ была бы счастлива, если бы дядя Бой женился на Долли. Но ведь, мамочка, я убеждена, что она вовсе не та женщина, какая ему нужна. Может быть, я жестоко рассуждаю, но считаю ее отчасти виноватой в той ужасной автокатастрофе, в которую он попал в прошлом году на «лагонде». А ей все мало. Этим летом она все время пристает к нему, когда он ведет свой «толбот». «Быстрей, быстрей!» — непрерывно твердит она.

Что касается Зузу Вардино, то она уже больше не сердится на дядю Боя. Прошлым вечером она приехала в открытом «крайслере» цвета кофе с молоком. С ней были ее друзья: Жерар, Лионель и Эрве. Меня они называли и милашкой, и малышкой, и блошкой, и букашкой. Чтобы эпатировать тетю Кати, которая находит ее очень забавной, и чтобы соблазнить дядю Боя, Зузу рассказала кучу всяких историй. Сказала, что собирается быть на всех мероприятиях двухнедельного фестиваля на баскском берегу: на теннисном турнире в Агилере, организованном газетой «Фигаро»; на маскараде у какого-то маркиза в Сокоа; на боях быков на аренах в Байонне, где она уже абонировала лучшие места, там, где тореадоры размахивают плащом: она знакома с двумя из них, самыми знаменитыми, по имени Ортега и Баррера, и хочет пойти перед началом боев к ним в гостиницу пожелать успеха, а после боя при всех бросить им букет цветов. И еще она похвасталась: «Если Баррера получит право отрезать быку ухо, он кинет его мне».

Тут дядя Бой весьма остроумно посмеялся над Зузу. Он сказал ей: «Если, случайно, твой господин Баррера бросит тебе по ошибке вместо уха целую голову быка, обязательно привези ее Марии Сантюк. Будем есть ее с оливковым соусом». О-о-очень недовольна была Зузу Вардино. Зато Долли хохотала громче всех. И я, малышка, блошка и букашка, была отомщена. А когда Зузу уехала в своем «крайслере» цвета кофе с молоком, Гранэ заявила, что семья Вардино — выскочки. А Долли добавила: «От их виллы в Сен-Жан-де-Люз так же разит нуворишскими замашками, как и от этого „крайслера“». На этот раз я с ней согласилась. Зузу Вардино мне всегда напоминает Иоланду Турнебуль из книжки «Образцовые девочки». Мне кажется, отец говорит ей, как говорил господин Турнебуль: «Не волнуйся, доченька. Монеток золотых у тебя будет вдоволь».

Сколько бы раз я Вам ни повторила, что дядя Бой при нас похож на ангела-хранителя, все равно будет мало. Он учит плавать Жизель, Надю и даже Сюзон, потому что она присматривает за нами на пляже, когда Нэнни О чувствует себя слишком усталой, чтобы нас туда сопровождать.

И вот еще приятные для Вас вести: я одолжила Жизели книгу «Веселые феи», а Наде — «Кашу графини Берты», а когда мы играем в крокет в садике у виллы Гюр Жеритца, я нарочно им проигрываю через одну партию.

Отдыхайте хорошо, мамочка, и пусть папа тоже хорошо отдыхает. В последнем письме Вы пишете, что он хочет заехать в Довиль. А зачем? В следующем письме не забудьте рассказать о Флоранс и ее оркестре. А Жозефина Бейкер? Ходили ли вы смотреть ее ревю? Я знаю, что оно называется Супер-Фоли и состоит из пятидесяти картин. Не забудьте и оттуда привезти мне программу. Хотя дядя Бой и рассказывал мне о них, я еще плохо представляю себе, что такое ревю.

Вот какое длинное письмо получилось, милая мамочка. Хочу, чтобы ответ Ваш был еще длиннее. Гранэ, дядя Бой, Жизель и Надя целуют Вас. Мария Сантюк, Иветта и Сюзон кланяются. Что касается тети Кати, I don’t know [19].

Любящая Вас и не забывающая папу

Хильдегарда

Не посылать это письмо. Голубой конверт и такая же бумага — мамин подарок. Все сжечь. Где? Камина на даче нет. В плите на кухне у Марии Сантюк? Не хочется. Мария начнет расспрашивать. Что случилось, моя милая малявочка? Вас обижают с тех пор как мама уехала? Или, что еще больше на нее похоже, не станет расспрашивать. Ничего не скажет. Я покажу ей конверт и смятые листки, вначале почерк четкий, потом все хуже и грязнее. Она поднимет кочергой чугунную плиту, я увижу раскаленные угли, похожие на огромный окровавленный рот, который схватит мое письмо, оно почернеет и исчезнет. И добрая рука Марии Сантюк прикоснется к моей голове. Едва заметная, но понимающая ласка. Бедный цыпленок. Так она меня называет, когда видит, что у меня есть своя тайна и повод для грусти. Мне не хочется, чтобы Мария Сантюк называла меня бедным цыпленком или малявочкой.

А может, сжечь письмо в ванной? Вытру умывальник, возьму коробку спичек и сожгу в умывальнике мое бесконечное и бесполезное голубое письмо. Нет, нет. У тети Кати нюх, как у охотничьей собаки. Из своей комнаты, из гостиной, из любой точки виллы она учует запах гари. И внезапно явится передо мной, когда письмо еще даже не успеет сгореть. Ах, это ты? Я так и знала. Ты с ума сошла? Разве можно? Ты что, решила сжечь всю дачу? И побежит в спальню Гранэ с криками «пожар!», «пожар!», «Хильдегарда подожгла дом!» Или подойдет к умывальнику до того, как последний листок догорит. Зрение у нее такое же острое, как и нюх. Увидит, что там написано ее имя и целые фразы о ней. Ага, ты, выходит, клевету на меня возводишь, да? И твоя мамочка, конечно же, тебе поверит. Весь день только и будет разговоров, что о пожаре в ванной, а потом она категорически заявит: Хильдегарда — ненормальная, ей нужна не школа при монастыре, а исправительная тюрьма.

Тогда порвать. Все порвать: и голубой конверт, и листки, один за другим, на мельчайшие кусочки, как конфетти. Все сложить в карман пляжного халата, а когда буду у моря, захоронить в глубокой яме в мокром песке, в левом конце, ближе к Бидассоа, там, куда никто не ходит, где никто не играет и не купается.

Все, что я там написала, — пустые жалобы и выдумки. Зачем рассказывать про утреннюю мессу с «Ни-Марэн»? Ведь мама наизусть знает эту песенку тети Кати, она слышит ее каждую неделю. А про запах изо рта Жизели? А про клизму? А про Зузу Вардино в роли Иоланды Турнебуль? А про мой маленький рост? Причитать о моем росте, когда мама танцует в вечернем платье в ночном кабачке, когда она аплодирует Мадлен Озрэ и Пьеру Френэ. Как будто маму и без того не беспокоит мой рост. Как будто меня не таскали к специалистам, в том числе и к тому толстяку с взмокшим от пота лбом, который вылечил сына Мэри Байребен. Он прописал мне есть утром натощак пятнадцать ростков пшеницы. Мама потихоньку от всех положила зерна пшеницы в смоченную вату на тарелке, получилось, как пирог. Это было в прошлом году, в марте. Три утра подряд я жевала по пятнадцать ростков, неподвижно торчавших из мокрой ваты и похожих на белых червячков. Потом я съедала мой завтрак: чай с молоком и хлеб с медом. На четвертый день меня вырвало. Все вышло назад: чай, мед, ростки пшеницы. И рвота долго не прекращалась.

Тогда мама повела меня к специалисту по растягиванию. Тот ничего не заставлял есть. Он был в белом халате, худой, с черными зубами. Мы вошли в кабинет, где лежали орудия пытки. Мама старалась не показывать страха, села на железный стул, а специалист по растягиванию (какое жестокое слово, такое же жестокое, как он сам), надел мне на голову каску, точнее, решетку из ремней, привязанную к веревке. Веревка уходила к потолку и через блок возвращалась в руки специалиста, который медленно ее тянул. Я смотрела не на маму, а на специалиста, видела улыбку, пробегающую по его черным зубам. Улыбка была какая-то медленная, такая же медленная, как движение веревки в блоке.