Читать книгу "Вольф Мессинг - Борис Соколов"

Владимир Кючарьянц подтверждает, что Мессинг был замкнутым человеком, сторонился толпы, не любил ездить общественным транспортом. Однако это было ему свойственно не только в последний год жизни, но и, по свидетельству детей Хвастунова, как минимум с начала 1960-х годов. А скорее всего, подобная осторожность появилась у Мессинга вскоре после того, как он прибыл в СССР. Быть может, он чувствовал, что общение с толпой для него, человека, выросшего в другой стране, может быть опасным. Ведь неслучайно он в первые годы пребывания в СССР дважды подвергался аресту как подозрительный иностранец. В стране, где едва ли не каждый десятый был сексотом, надо было держать ухо востро.

Очень интересна сообщаемая Кючарьянцем характеристика способностей Мессинга. Оказывается, Вольф Григорьевич улавливал чужие мысли не в виде звуковых текстов (или внутреннего голоса), а в виде зрительных образов. Эти образы, очевидно, могли ассоциироваться с какими-либо чувствами, а также с геометрическими понятиями (фигурами или направлениями). Потому-то, вероятно, Мессинг мог угадывать простые понятия, чувства, геометрические образы, мог понять, куда человек двинется через мгновение. Но он никак не мог угадывать тексты, содержащие хотя бы несколько слов. В то же время, надо заметить, что указанные простые понятия или движения можно было в принципе угадать и с помощью чтения идеомоторных актов, так что вопрос о наличии у Мессинга собственно телепатических способностей остается открытым.

Михаил Голубков рассказывал мне, как его мать, Валентина Голубкова, общалась с Мессингом: «Мама вспоминала, что Мессинг приходил в возбужденное состояние, впадал в транс. В таком состоянии он мог читать мысли и предсказывать будущее. Он мог воспринимать время как пространство. Однажды во время обеденного перерыва в издательстве Мессинг пригласил маму в ресторан. Там он пришел в специфическое состояние и начал пытаться за ней ухаживать. Он старался привлечь внимание людей, чтобы присутствующие его узнали. Взял мать за руку, стал гладить по руке. Но он ее не интересовал как мужчина. Мама была очень красива, а он был, мягко говоря, внешне не слишком привлекательным мужчиной. Мессингу, наверное, было лестно продемонстрировать окружающим, что он ухаживает за такой красивой женщиной. И мать не могла обидеть Мессинга. Она только повторяла про себя: “Как стыдно, как неприятно”. Вдруг он отдернул руку и сказал: “Спасибо за откровенность”.

А вот другой эпизод. Мессинг и мама сидели в издательстве, в комнате. Их разделял стол, так что непосредственного телесного контакта между ними не было. Речь зашла о сыне одной из знакомых матери, которому тогда было всего четыре года. Он вошел в состояние транса и произнес: “Он у нее такой большой, крупный, он очень талантлив… Нет, неталантлив, он гениален… Я должен с ним поговорить”.

Когда это предложение передали матери мальчика, она запротестовала: “Нет, нет, не надо…” Она предчувствовала, что нельзя человеку предсказывать его судьбу. Когда мальчик вырос, он с сожалением говорил своей маме: “Эх, мама, почему же ты не дала нам встретиться!”».

Эпизод с походом в ресторан запечатлен и в романе Михаила Голубкова «Миусская площадь», где Валентина Алексеевна Голубкова послужила прототипом одной из героинь — редактора издательства «Культполитпросвет» Антонины Грачевой: «Тоня видела этого человека впервые — небольшого роста, даже маленького, с густой черной седеющей шевелюрой, с большим тонким носом правильной формы, с резкими мимическими морщинами, пересекающими щеки от носа до уголков рта. Манера подносить руку к лицу, когда говорит, к подбородку, будто все время в каком-то изумлении, а в каждом слове — восторг или ужас… Черные воспаленные глаза, то усталые, то вдруг невероятно яркие и буквально обшаривающие собеседника. Вот и сейчас они заискрились, загорелись, и отказаться от ужина просто невозможно, — Мессинг вскочил, подбежал к загончику редакционной комнаты, где висели пальто, схватил Тонино, приподнял за плечи, подавая даме. Но идти, честно говоря, все же не очень хотелось: появиться в ресторане с этим дедушкой, который к тому же еще и на голову ниже? И какой-то весь такой странный, и не спутник для ресторана, честное слово…

Однако пальто само уже каким-то непонятным образом наделось, вот издательский коридор с коварной ступенькой, а потом пологим спуском, который заставляет прибавлять шаг, затем бежать, и вот уже морозный мартовский воздух и вечерняя наледь, и приходится держаться под руку, чтобы не упасть, правда, не вполне ясно, кто кого держит…

Странная пара — стройная молоденькая женщина в элегантном приталенном пальто зеленого мягкого ратина и беретке в цвет, из-под которой озорно выбивались темно-русые густые волосы, и пожилой человек, всклокоченный, без шапки, возбужденный, дико жестикулирующий свободной рукой и бесперечь что-то громко говорящий, в черной драповой куртке, расстегнутый, с выбивающимся шелковым шарфом — миновали проезд Сапунова, свернули налево, уперлись в Красную площадь, пустынную и продуваемую колючими поземистыми порывами, затем направо, спустились мимо дома, где коротал свои ночи заточенный Радищев, предвкушая путешествие из Москвы в Сибирь, прошли мимо Воскресенских ворот, хранимых какой-то московской генетической памятью и вроде бы даже видимых в неверном мерцающем свете качающегося фонаря, и оказались на Манежной — прямо перед гостиницей “Москва”…

Все это — проход по морозным улицам, странный спутник, ресторанный зал, сразу же обдавший шумом и папиросным дымом и напомнивший не то вокзал, не то станцию метро “Маяковская”, причем сходство подчеркивалось колоннами, мозаикой на потолке, красным и светлым мрамором стен и пола, лишь белая массивная лепнина, столы с белоснежными скатертями и оркестр на отдаленной эстраде определяли некоторое отличие, — все это лишало вечер реальности и напоминало внезапное перемещенье в зазеркалье, как в современной сказке с точно очерченным социальным конфликтом, только что сданной молодым автором в редакцию детской литературы…

Сразу же выяснилось, что Вольф Григорьевич весьма и весьма неплохо ориентируется в меню, напечатанном на великолепной атласной бумаге крупным квадратным шрифтом, напоминавшим славянскую вязь. И вдруг вся неловкость исчезла: Тоня нашла для себя оправдание — даже перед лицом метрдотеля, взиравшего на них с вершины социально-ресторанной иерархии. Ну в самом деле, не такая уж и нелепица пойти с автором в ресторан. В конце концов, Борис Александрович все вопросы решает именно таким образом. И неплохо решает! А вопросов у нас к Вольфу Григорьевичу очень много. Пусть расскажет, почему он отклонил трех литзаписчиков, которых ему предложил Боб? А? Почему? Сам написать не может, а от помощи отказывается! И почему вроде бы согласился на ее кандидатуру? Почему вдруг такое доверие? И будет ли подписывать с нами договор? И осознав свою роль представителя крупного советского издательства, ведущего непростые переговоры с автором ну очень нужной книги, Тоня почувствовала себя чуть более уверенно в этом огромном шумном дымном зале с десятиметровыми мозаичными потолками.

Мессинг сделал заказ — и как-то сник, успокоился, устал. Вскоре принесли закуску — пополам разрезанные яйца с красной и черной икрой вместо вынутого желтка, белые соленые грибы и моченые яблоки, петрушка, сельдерей, укроп, солености — всего немного и очень изысканно. Столь же строгий, как и метрдотель, официант тут же открыл бутылку белого грузинского вина, налил совсем немного в стакан Мессингу. Тот попробовал без всякого интереса и кивнул. Официант наполнил оба бокала и с достоинством удалился. Сделали по глотку.