Читать книгу "Василий Шуйский - Вячеслав Козляков"

На самой грани ставшего уже неизбежным отъезда «царя Василья» из Московского государства что-то сдвинулась в сердцах его бывших подданных. Те, кто еще недавно проклинал и винил князей Шуйских во всех бедах, готовы были снова поддержать их в падении. Но, увы, оказалось поздно, и этот позор выдачи царя в плен королю Речи Посполитой, воевавшему под Смоленском, останется навсегда. Преданный всеми князь Василий Шуйский даже в этом подневольном состоянии нашел утешение для своей гордости. Когда его сажали на струг, он запел слова из молебна, «певаемого во время брани против супостатов, находящих на ны». Именно так должны были прочесть провожавшие царя смоленские жители слова хорошо известного им ирмоса (молебной песни): «Он же, государь, яко незлобивый агнец, идяше, на страны позираше и, видев своих людей, слезы испущаше. Сед же в насад и воспет Богу песнь своими царскими усты, ирмос 8 гласу: „И векую мя отринул еси от лица Твоего, свете незаходимый, и покрыла мя есть чужая тьма, окаяннаго. Но обрати мя, и к свету заповедей Твоих пути моя направити молю Ти ся“»[508]. Мученическая участь царя Василия чем дальше, тем больше делала его жертвой, а не виновником переживаемых обстоятельств самой тяжелой годины Смутного времени.

Триумф короля Сигизмунда III

1611 год стал самым удачливым для всего царствования короля Сигизмунда III. Никогда ранее он не достигал того всеобщего обожания и восхищения, с которыми подданные встретили пленение московского царя Василия Шуйского и взятие Смоленска. Разгром давнего врага — «москвы», чья столица тоже оказались в руках поляков и литовцев, — воодушевлял Речь Посполитую. Все эти знаменательные события оказались связанными еще и с переносом столицы из Кракова в Варшаву. Если в Вавельском дворце в Кракове король Сигизмунд III постоянно находился в окружении мятежной шляхты, то в варшавском дворце он сам становился хозяином положения. В Вильно и Варшаве возвращавшегося из двухлетнего московского похода монарха Речи Посполитой ждал сплошной парад панегиристов. Придворный художник Томмазо Долабелла начал работу над впечатляющими полотнами, где грандиозная фигура короля Сигизмунда III на коне, в национальном польском костюме и с булавой попирала поверженный труп москвича, как Георгий Победоносец — змея[509]. На другом варианте картины смоленского триумфа король Сигизмунд III переодет уже в западноевропейский костюм, он доминирует над всем на этом огромных размеров полотне и заслоняет собою виднеющиеся в отдалении башни Смоленска. В углу нарисована теряющаяся на его фоне группа людей в русских одеждах, на которой, вероятно, изображен сам московский царь Василий Шуйский с братьями[510].

Победителей, вроде бы, не судят. Но на самом деле, как было уже тогда ясно лучшим советникам Сигизмунда III в московских делах — гетману Станиславу Жолкевскому и велижскому старосте Александру Госевскому, король, прельстившись воинскими лаврами под Смоленском, упустил саму Москву. А обе страны — Московское государство и Речь Посполитая — утратили невероятный шанс изменить ход истории на востоке Европы. Все объяснялось прежде всего личными амбициями короля Сигизмунда III. Как только он получил сведения о договоре своего гетмана с московскими боярами о призвании королевича Владислава на русский престол, он заговорил о желании самому стать московским царем. У гетмана Жолкевского, по его собственному признанию, хватило ума не афишировать королевские требования, которые могли привести к одному — потере любой поддержки польско-литовских кандидатур на русский трон со стороны московских бояр. Однако король, побуждаемый своими ближайшими советниками под Смоленском, только укреплялся в своем желании. Гетман Станислав Жолкевский убедился в этом, когда увидел холодный прием в королевской ставке. Так была оплачена служба того, кто привез королю победу над Московией и — в качестве главного трофея — плененного русского царя Василия Шуйского. Ничего не поняли Сигизмунд III и его сенаторы, когда столкнулись с непреклонной позицией русских послов митрополита Филарета и боярина князя Василия Васильевича Голицына. Это в Москве удалось склонить всеми правдами и неправдами, пожалованиями и подкупом нескольких бояр и временщиков, которые были согласны поцеловать крест кому угодно, не то что своему благодетелю — польскому королю. Руководители же русского посольства, представлявшие самые первые рода русского боярства (об этом сам гетман Станислав Жолкевский слишком предусмотрительно позаботился), отказывались действовать вопреки наказу, полученному «от всех чинов Московского государства» (а не одной Боярской думы), и приносить присягу королю Сигизмунду III. Точно так же внутри осажденного Смоленска в конце 1610 года были готовы открыть ворота и кончить дело миром, если бы не настойчивое (точнее, даже навязчивое) стремление заставить их присягать одновременно и королю, и королевичу, чтобы те вместе взошли на русский трон.

Неопределенное положение с русскими послами под Смоленском продолжалось до апреля 1611 года, когда их интернировали и, следом за Василием Шуйским и его братьями, отослали в Литву. Показательно, что тогда же уехал из королевской ставки и гетман Станислав Жолкевский, для которого этот отъезд стал, по сути, полной отставкой от всех московских дел. Да он и понимал, что после полного провала всех августовских договоренностей с боярами в Москве у него больше нет никакого кредита доверия. Король Сигизмунд III перестал демонстрировать хоть какое-то стремление к компромиссу и перешел к войне с ненавидимыми им «варварами». И это не преувеличение. В наказе посланнику, отправленному ко двору испанского короля 16 апреля 1612 года, Сигизмунд III говорил: «Эти обширнейшие Северные страны, хотя населены народами, родственными полякам по языку и происхождению и называющимися христианами, но, несмотря на то, или по суровости климата, или по воле их государей, которые ни о чем больше не заботились, лишь бы безнаказанно пользоваться деспотизмом, всегда считались весьма чуждыми образованности и кротости нравов. Люди зверские и невежественные, напитанные греческою верою, или, лучше сказать, суеверием, которую они устами и делами исповедуют, и в соблюдении своих договоров сохраняют ту же греческую верность!»[511]

Перемена королевской политики, воспринятая как нарушение крестного целования, заставила многих навсегда отказаться от поддержки кандидатуры королевича Владислава на русский престол. По-иному пошли дела в Москве после того, как там поняли, что никто и не думал решать внутренние московские дела и защищать столицу от самозванца, сидевшего в Калуге. Вместо этого начался безудержный грабеж казны, которую делили между собой бывшие воины Лжедмитрия II, перешедшие на королевскую службу и получавшие теперь свое заслуженное из оставшейся бесхозной казны московских царей. В уездах Московского государства, куда были отправлены фуражиры от «панов», сидевших в Москве, тоже казалось, что вернулись отвратительные времена самого тяжелого тушинского режима. Когда самозванец был убит под Калугой 11 декабря 1610 года, исчезла последняя причина, по которой еще можно было терпеть присутствие польско-литовского гарнизона в Москве. В городах началось земское движение, и примечательно, что среди восставших против Сигизмунда III (но пока даже не против королевича Владислава) оказались города, бывшие раньше оплотом власти царя Василия Шуйского, — Рязань и Нижний Новгород. Воевода Прокофий Ляпунов объединился в Первом ополчении с бывшими сторонниками калужского самозванца боярином князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким и предводителем казаков Иваном Мартыновичем Заруцким. Они начали подготовку похода под Москву для того, чтобы выбить сидевших там иноземцев во главе с Александром Госевским. В Москве военные действия случились еще до прихода Ляпуновского ополчения. 19 марта 1611 года началась резня в Китай-городе. Москва была сожжена, многие ее жители погибли в огне.