Читать книгу "Государственный обвинитель - Игорь Зарубин"

— Женщину?

— Да, нашлись свидетели, которые показали, что…

— Евгения?

— Рискованно утверждать, Клюева… Хотя, с другой стороны, как говорится, третьего не дано — либо Юм, либо его сумасшедшая баба.

— А что говорят свидетели?

— Сами знаете, Наталья Михайловна… Сколько людей, столько и мнений…

— И много людей?

— Пятеро. Прятались от ливня в подворотне, и вроде все происходило на их глазах.

— Я подъеду?

— А для чего я вам звоню?

Гуляева суетилась, как курочка-наседка, хлопотала у электрического чайника, пыталась завести с Наташей пространный, ничего не значащий разговор и глядела на нее с сочувствием… Будто видела в последний раз перед вечным расставанием.

— Я тут печеньица купила… Вам с сахаром или без? — хотя прекрасно знала, что с сахаром.

— Скажите… — тихо произнесла Наташа, и хлопоты сами собой оборвались. — Меня что, похоронили уже?

— Вы о чем? — отвела взгляд Гуляева.

— Вы прекрасно знаете о чем… Может, еще тотализатор откроете, ставки будете делать? Кто кого?

— Какие ставки? — не понимала Гуляева. Или притворялась, что не понимала. — Милая, да что с вами?

— Я жива! — взорвалась Наташа. — И нечего на меня смотреть, как на покойницу! Я возьму его! Сама! Собственными руками! Десять к одному! Нет, сто к одному, ставите?

Нина Петровна подавленно молчала, лишь нервно покусывала нижнюю губу.

— Это выгодно, — увещевала ее Наташа. — Ставите рубль на Юма — после моей смерти получаете сто, а?

— Прекратите, Наталья Михайловна! — взмолилась Гуляева.

— Вы подумайте. Разве это деньги — рубль?

Нина Петровна вышла из кабинета. И Наташа тут же успокоилась, вся злость схлынула. А ее место занял стыд… Что это на нее вдруг нашло? Сорвалась на ни в чем не повинной женщине… Надо будет извиниться.

И Наташа открыла папку со свидетельскими показаниями.

«Кацул Виолета Ивановна, 57 лет. — Я обернулась, когда услыхала какие-то хлопки. Их было пять или шесть. Громкие такие. Смотрю, баба с мужиком в луже барахтаются. Я подумала, что пьяные. Или молодожены… Машина какая? Я в них не разбираюсь».

Так, ерунда, ничего ценного.

«Фунтиков Борис Леонидович, 64 года. — Улица была совершенно пустая, а-этот мужчина шлепал по лужам и смеялся. Около него машина остановилась, вышла женщина. Нет, лица ее я не разглядел. Она в чулках была и в плаще — значит, женщина… Кажется, «Жигули» шестой модели… Темно-синие…»

Ничего это не значит.

«Буцаев Мирджалол Касымович, 64 года. — Они целовались. А потом он поднял ее на руки и начал кружить. А женщина эта что-то кричала, но я не разобрал. Да и не прислушивался… Не пристало мне в личные отношения посторонних людей вмешиваться, воспитали меня так. Приметы женщины? Ну, высокая такая, ноги стройные, с зонтиком… И номера не запомнил, машина так быстро уехала. Какая? Иномарка коричневая».

«Фатеева Людмила Сергеевна, 67 лет. — Она росточку-то небольшого была. Черненькая. Мне показалось, что татарочка. Волосы длинные, намокли и свисали шваброй. Зонтик? Не было у ней никакого зонтика».

«Кривошеев Юрий Александрович, 81 год».

Всегородской слет пенсионеров в этой подворотне проходил, что ли?

«Я очень плохо вижу… Выстрелы слышал, а вот что там происходило… Вы уж извините, я за гуманитарной помощью шел, а тут дождь…»

Вот и вся информация необычайной ценности. Мужчина или женщина приехал(а) на иномарке («Жигули») сине-коричневого цвета. Склифосовский с ней (или с ним) целовался, а она (или он) кричал(а). Кто же кричит при поцелуе? Психушка какая-то… Тем более что за поцелуем последовали девять выстрелов.

И все же Наташа на девяносто девять процентов была уверена, что это дело рук не Юма и не нанятого убийцы-инкогнито. Юм, скорее всего, сидел за рулем автомобиля. А вот стреляла — Евгения…

Наташа узнала ее по стилю. Да-да, у бывшей учительницы музыки в последнее время начал просматриваться свой фирменный стиль…

Мент с Грузином подробно описали в своих показаниях, как Евгения убила молоденького солдатика в «воронке». Очень похоже на убийство Склифосовского. По тональности, по ритму, по виртуозности исполнения…

Сначала ларго — она очень медленно выходит из машины, медленно направляется в сторону своей жертвы. Затем анданте — короткий разговор, несколько реплик, за которыми следует престо — кульминация. Импульс, поступающий из мозга в указательный палец правой руки… Спускается курок — и снова ларго. Разрядка, фонтан энергии иссяк, становится скучно и неинтересно. Занавес…

Это она.

Она где-то рядом.

Наташа закрыла папку, окинула взглядом пустой кабинет. Казалось бы, Гуляевой нет, но ее присутствие все равно чувствуется. По слабому аромату духов, по неуклюже лежащим под вешалкой осенним сапогам, по свернувшемуся в пепельнице окурку… Мелочи, на которые совсем не обращаешь внимания. Но стоит лишь обратить, и эти крошечные детали могут рассказать о своем хозяине очень много…

Опись имущества, сделанная во время обыска!..

— Пойдите возьмите, кто запрещает? — Дробышев закрыл телефонную трубку ладонью.

Судя по всему, разговор был важный, с каким-то крупным начальником. Наташа нутром чувствовала, как она мешает Дмитрию Семеновичу…

— Нет, мне нужно посмотреть вещи.

— Какие вещи?

— Конфискованные…

— Это еще зачем?

— Нужно…

Веский аргумент. Но Дробышев не стал спорить, подмахнул какую-то бумаженцию беспрекословно. В последние дни он начал преклоняться перед Наташиным чутьем.

У каждого человека есть свое убежище, нора, берлога, где можно отсидеться, отлежаться, переждать. Наташа это знала по собственному детскому опыту. У нее такое место тоже было — за околицей деревеньки, в которой жила ее двоюродная бабушка. Старая заброшенная голубятня, окруженная со всех сторон осинником.

Когда на душе было тоскливо и одиноко, Наташа могла часами сидеть в этой голубятне. Ни друзья, ни родители, ни даже бабушка об этом убежище не знали и никогда не узнают. Потому что это тайна, маленький личный секретик…

И у Евгении обязательно есть свой секретик. И, быть может, не один… Но как его выведать? Нужно искать зацепочки, детали, которые могли бы рассказать не о привычках, образе жизни, а именно о характере…

Оказалось, что большая часть личных вещей уже была распродана. Из мебели не осталось ничего. Из одежды — ветхие, никому не нужные тряпки — то, что надеть уже просто невозможно.