Читать книгу "Мертвый след. Последний вояж «Лузитании» - Эрик Ларсон"

Вильсон собрал свой кабинет 20 марта 1917 года и попросил всех членов изложить свое мнение. Все они высказывались один за другим. Все признали, что пришла пора воевать; большинство согласились с тем, что, по сути, Америка и Германия уже находятся в состоянии войны. “Я, должно быть, горячился в своей речи, – писал Лансинг, – потому что президент попросил меня понизить голос, чтобы не было слышно в коридоре”61.

Когда все члены кабинета высказались, Вильсон поблагодарил их, однако так и не дал понять, какой он выберет курс.

На следующий день он отправил в Конгресс запрос о созыве особого заседания, назначенного на 2 апреля. Свою речь он снова напечатал на портативном “хэммонде”. Айк Гувер, швейцар Белого дома, рассказывал другому сотруднику, что, судя по настроению Вильсона, “в обращении к Конгрессу он задаст Германии по первое число. Никогда я не видел его более брюзгливым. Он не в себе, нездоров, мучается головной болью”62.

Чтобы предотвратить утечку информации, Вильсон попросил Гувера лично доставить речь в типографию утром 2 апреля. В тот же день поступила новость о том, что германская субмарина потопила очередной американский корабль, “Ацтек”, – при этом погибли двадцать восемь американских граждан. Вильсон надеялся выступить после полудня, но этому помешали различные дела Конгресса, и вызвали его лишь вечером. Он выехал из Белого дома в 20.20; Эдит отправилась в Капитолий десятью минутами ранее.

Шел весенний дождь, мягкий, освежающий; улицы сияли в свете декоративных фонарей на Пеньсильвания-авеню. Купол Капитолия был освещен впервые за всю историю здания. Впоследствии министр финансов в правительстве Вильсона, его зять Уильям Макаду, вспоминал, как освещенный купол “торжественно и величаво высился на фоне темного дождливого неба”63. Несмотря на дождь, по обе стороны улицы выстроились сотни людей. Сняв шляпы, они мрачно наблюдали, как мимо медленно, в сопровождении кавалеристов, проезжает в своем автомобиле президент; было яснее ясного, что должно произойти. Копыта ровно били по мостовой, придавая процессии дух государственных похорон.

Вильсон прибыл в Капитолий в 20.30 и обнаружил, что здание охраняют усиленные наряды кавалерии, секретной службы, почтмейстеров и городской полиции. Три минуты спустя спикер объявил: “Президент Соединенных Штатов”. Огромная зала взорвалась приветственными криками и аплодисментами. Повсюду трепетали, словно птичьи крылья, американские флажки. Суматоха продолжалась две минуты, наконец все улеглось, и Вильсон смог начать.

Он говорил в манере прямой и спокойной, к которой страна успела привыкнуть и которую нередко называли профессорской. Голос его никак не выдавал, о чем он собирается попросить Конгресс. Поначалу он не отрывал глаз от текста, но потом то и дело поднимал взгляд, чтобы подчеркнуть свою мысль.

Характеризуя поведение Германии, Вильсон сказал, что она, “по сути, ведет войну против правительства и народа Соединенных Штатов, никак не менее”64. Он вкратце перечислил ее прежние попытки шпионажа, сослался на телеграмму Циммермана, а грядущую борьбу Америки описал высокопарным слогом: “Мир должно превратить в оплот демократии”.

На этих словах раздался звук – кто-то захлопал в ладоши, медленно и громко. Сенатор Джон Шарп Уильямс, демократ из Миссисипи, аплодировал “серьезно, выразительно”65, если верить репортеру “Нью-Йорк таймс”. Через секунду мысль о том, что это – главный тезис речи Вильсона, заключающий в себе все, чего надеется достичь Америка, внезапно дошла до остальных сенаторов и представителей, и залу охватил гром оваций.

Речь Вильсона набирала силу. Предупредив, что страну “впереди ожидают долгие месяцы жертв и испытаний огнем”, он объявил, что Америка будет бороться за все народы мира. “Подобной миссии мы можем посвятить свои жизни и судьбы, всю нашу сущность и все наши богатства, действуя, как подобает гордым, понимающим, что настала пора, когда Америке выпала честь пролить кровь и отдать силы за принципы, подарившие ей жизнь, за счастье и мир, которые она свято хранила. Иного ей не дано, да поможет ей Господь”.

Началось светопреставление. Все одновременно поднялись. Люди махали флажками, кричали, свистели, ревели. Вильсон говорил тридцать шесть минут; слово “Лузитания” не прозвучало ни разу. Он быстрым шагом вышел из залы.

Прошло четыре дня, прежде чем обе палаты Конгресса приняли резолюцию о войне. За это время субмарины, словно намеренно пытаясь отрезать американцам пути к отступлению, потопили два американских торговых корабля, в результате погибло по меньшей мере одиннадцать граждан США. Конгрессу потребовалось так много времени на принятие резолюции не потому, что она стояла под вопросом, но потому, что все сенаторы и представители понимали: это момент величайшей значимости, и хотели, чтобы их высказывания навеки вошли в историю. Вильсон подписал резолюцию 6 апреля 1917 года, в 13.18.

Уинстон Черчилль считал, что давно пора было это сделать. В своих исторических мемуарах “Мировой кризис, 1911–1918” он писал о Вильсоне: “То, что он сделал в апреле 1917-го, можно было сделать в мае 1915-го. И сделай он это тогда, скольких убийств удалось бы избежать, от скольких страданий избавиться; какие разрушения, какие катастрофы удалось бы предотвратить; в скольких миллионах домов сегодня не пустовало бы место за столом; насколько иным был бы разлетевшийся на куски мир, жить в котором приговорены как победители, так и побежденные!”66

Оказалось, Америка вступила в войну как раз вовремя. Новая кампания Германии, включавшая в себя подводную войну без ограничений, шла с пугающим успехом, хотя британские официальные источники это скрывали. Американский адмирал Уильям С. Симс узнал правду, приехав в Англию познакомиться с британским командованием, чтобы составить план участия Америки в войне на море. То, что он услышал, Симса поразило. Германские субмарины топили корабли столь часто, что, по секретным прогнозам Адмиралтейства, Британии пришлось бы капитулировать к 1 ноября 1917 года. На протяжении самого тяжелого месяца, апреля, у любого корабля, покидавшего Британию, имелся один шанс из четырех, чтобы быть потопленным. В Куинстауне консул США Фрост своими глазами увидел ужасающие результаты новой кампании: за одни лишь сутки на берег сошли команды шести торпедированных кораблей67. Адмирал Симс сообщил в Вашингтон: “Выражаясь кратко, я считаю, что в настоящий момент мы войну проигрываем”68.

Всего десять дней спустя флот США выслал на помощь эскадру миноносцев. Они вышли из Бостона 24 апреля. Их было всего шесть. Однако всем было ясно, как много значит этот шаг.

Утром 4 мая 1917 года с вершины Олд-Хед-оф-Кинсейл открывалось небывалое зрелище. Сначала далеко на горизонте появились шесть струек темного дыма. Стоял необычайно ясный день, море было темно-синее, холмы – изумрудные, совсем как в известный день двумя годами раньше. Корабли вырисовывались все четче. Осиные силуэты длинных, тонких корпусов принадлежали судам, каких прежде не видывали в этих водах. Они приближались цепью, над каждым развевался большой американский флаг. Сотни наблюдателей, собравшихся на берегу, многие тоже с американскими флагами, усмотрели в этом зрелище, которое запомнилось им навсегда, огромный смысл. Потомки колонистов возвращаются в Британию в трудный для страны час – этот момент запечатлен на полотне Бернарда Гриббла “Возвращение «Мэйфлауэра»”, тут же получившем широкую известность. Американские флаги были вывешены на жилых домах и общественных зданиях. Британский миноносец “Мэри Роуз”, выйдя навстречу подходящим к берегу боевым кораблям, просигналил: “Вас приветствуют американские флаги”69. Командующий американской эскадрой ответил: “Спасибо, рад встрече”.