Читать книгу "Посредник - Ларс Соби Кристенсен"

Я вернулся к машине. Только теперь мое внимание привлек указатель возле поворота: Сульванг. Население – 2467 чел. Почему бы нет? Вот, значит, куда мне надо. Я поехал в том направлении. И через полчаса очутился в городе. Широкие безлюдные улицы. Темные окна приземистых домов. Единственный свет, какой я в конце концов углядел, шел от сульвангского «Гранд-отеля». Я припарковался у фонтана из позеленевшей бронзы, изображавшего русалку, сидевшую на камне и похожую на ту, что в Копенгагене. Занес чемоданы в холл. За стойкой администратора стоял добродушный худой мужчина. Найдется ли свободный номер? Он полистал какие-то бумаги, несколько раз покачал головой. Я огляделся, но не заметил ни одного постояльца.

– Нашел, – сказал администратор. – Номер сто двенадцать. Очень хороший. Как долго вы рассчитываете пробыть у нас?

Я чуть не сказал: Как долго я не рассчитываю пробыть? Но времена, когда я так говорил, миновали.

– Смотря по обстоятельствам, – ответил я.

– Так все говорят.

– Пока, пожалуй, неделю.

– Хорошо. Позвольте ваш паспорт, а вы заполните этот маленький формуляр, для порядка.

Я подал ему паспорт, и добродушное лицо немедля приняло озабоченное выражение.

– Вы датчанин? – спросил он на звонком датском.

– Во всяком случае, я датский гражданин, – ответил я по-норвежски и засмеялся. – Я что же, приехал в Данию?

Администратор наклонился над стойкой:

– Это могла бы быть Дания, сударь. Если бы датские иммигранты добились своего.

– А чего они добивались?

– Создать здесь датскую колонию. Но получилась всего-навсего копия, этакий леголенд.

– Поэтому у вас там Русалочка?

– У нас и Круглая башня есть. И Ганс Христиан Андерсен, ветряные мельницы и венские булочки.

Он вернул мне паспорт. Я заплатил вперед за трое суток, получил ключ, отнес чемоданы на второй этаж и отпер номер. Комната большая, кровать с балдахином, цветастые обои. На подушке – шоколадка, «Король Дании». Я распаковал пишущую машинку, поставил ее на столик у окна, заправил лист бумаги. Времени у меня полным-полно, и терять его никак нельзя. За окном все тонуло во мраке. Я установил двойной межстрочный интервал и начал писать. Уже сам стук клавиш наполнил меня благодарностью. Порой я стучал осторожно, когда попадалось хрупкое слово. А порой пробивал бумагу насквозь, и могучий свет заливал меня с оборота листа. Я даже припомнить не мог, когда последний раз испытывал то, что сейчас, – благодарность.

С рассветом стали видны широкие безлюдные улицы Сульванга. Я углядел Круглую башню, не такую большую, как в Копенгагене, – отсюда она казалась размером с наперсток, – заметил и статую великого сказочника за фонтаном с Русалочкой, возле пекарни, витрины которой ломились от булочек. Сюда и то уже долетал запах сахара и шоколада. Но я не видел людей, не видел покупателей, город казался заброшенным – так бывает в глубоком сне, когда медленно едешь по улицам и видишь фонари, похожие на увядшие старые деревья. На фоне неба кружились вдали ветряные мельницы.

Я прочел написанное, оставил как есть, принял душ, переоделся и спустился позавтракать. В зале тоже не было ни души. Все столики пустые. Я сел за один из них и подумал: одиночество, изоляция – это необходимая плата, плата за благодарность? Или, скорее уж, так: другие благодарны, что я держусь от них подальше, и во времени, и в пространстве? Там от меня вреда меньше всего. Я едва не расчувствовался, а уж это мне совершенно ни к чему. Столики по-прежнему пустовали под люстрами зала, который заканчивался зеркалами, продолжавшими эту пустоту от стены до стены. Потом все же кто-то пришел, сел в другом конце. Молодой человек, совсем мальчик, в военной форме. Мало-помалу я его узнал. Все во мне происходило медленно и обстоятельно. Я был тихоходом. С этим солдатом, Джимми Стаутом, я разговаривал в балтиморском аэропорту. Он дал толчок воспоминаниям. Я встал, направился к нему.

– Спасибо за встречу, – сказал я.

Он, конечно же, не понял, о чем я. Пришлось пояснить:

– Мы встречались в Балтиморе. Помните? В аэропорту.

– Да, верно. И что?

Я пожал плечами. Парнишка словно бы еще погрустнел.

– Вот вы и дома, – сказал я.

Он покачал головой:

– Я уехал. Решил не возвращаться домой. Ясно?

Больше Джимми Стаут ничего не сказал. Встревожил меня. Лицо его уже не выглядело запыленным, оно поблескивало, напомнив мне китайский фарфор. И взгляд уже не был расплывчатым – наоборот, стал острым и решительным.

– Извините, – сказал я.

– За что?

– Что я вам помешал. Вам ведь есть о чем подумать.

Я вернулся к своему столику. Официанта нет как нет. Появился новый посетитель, средних лет, аккуратно причесанный, безупречно одетый. Меня он не видел. Однако резко остановился, заметив солдата, а тот в свою очередь быстро встал и повернулся к нему спиной. Мужчина стремительной походкой подошел к солдату, положил руки ему на плечи, повернул к себе и влепил пощечину.

– Почему? – спросил он. Нет, выкрикнул: – Почему?!

Джимми высвободился, и я услышал, как он проговорил:

– Ты не должен быть здесь! Не должен быть здесь, отец!

Значит, это отец и сын, отец и сын, как везде. Они стояли молча, глядя мимо друг друга. Не знаю, как долго так продолжалось. Невыносимо. Потом сын разрыдался. Отец опять дал ему пощечину:

– О матери ты не думаешь? Не думаешь о том, что ты ей причинил?

Я не выношу подобных сцен. Они повергают меня в глубочайшее замешательство, подобные вспышки, когда факты и чувства перехлестывают у людей через край. Мне это претит. Неужто люди не могут хоть что-то держать при себе? Я поднялся к себе в номер, снова сел за машинку. Единственное, что я мог, – это писать. Дописал утраченный роман, не тот же самый, это невозможно, но другой. Восстановленное никогда не бывает таким же, как потерянное. Мне вспомнилось здание «Филипса», в проектировании которого участвовал мой отец и которое снесли за несколько секунд и воздвигли снова, в иной ипостаси, за месяцы и годы. Вот так и с романом, я написал его заново, другим языком, в другом объеме, как говорится, и в итоге он уже не походил на утраченный. Эта работа наполнила меня огромным покоем, умиротворением, да-да, можно сказать умиротворением, к какому я, помнится, никогда и не приближался. Как упомянуто выше, я освободился от времени и цифр. Больше не нумеровал дни. Конечно, мне бы следовало обратить внимание на знаки. Как я говорил? Непомерный оптимизм не сулит ничего хорошего. Когда между Русалочкой и Г. Х. Андерсеном зажглась рождественская елка, я выписался из гостиницы. Пора домой, пора разобраться в себе. Возле перекрестка с указателями я проглядел автомобиль, на огромной скорости мчавшийся навстречу, то есть заметил его, но слишком поздно. Я был чересчур халатен и самоуверен. Говорил же, что я опаснее всего, когда счастлив? Не знаю, кто из нас первым нажал на тормоза. Я только понимал, что сейчас произойдет нечто ужасное. В грохоте неповторимого мгновения я успел подумать: надо выжить, чтобы вернуться домой и все это рассказать. Потом услышал лязг, пронзительный режущий звук столкнувшихся боками автомобилей. Следующее воспоминание: я очнулся на больничной койке. У двери сидел пожилой мужчина, смотрел на меня. На коленях у него лежала большая меховая шапка с длинными ушами и звездой. Я попробовал подняться, но не сумел.