Читать книгу "Река - Кетиль Бьернстад"

— Ты заметил, что я перестала принимать лекарства? — спрашивает она и смотрит на меня нежным, странным взглядом, которого я никогда не забуду.

— Да. Но боялся спросить, почему.

— Сегодня я знаю, почему. — Она наклоняется надо мной и прижимается лбом к моему лбу, чтобы подчеркнуть нашу особую связь друг с другом. Раньше она никогда так не делала.

— Я беременна, — говорит она.

Между нами как будто возникает какая-то тяжесть, какое-то пространство, в котором мы оба должны пребывать. Марианне боится, чтобы то великое, что нас ждет, не помешало мне заниматься. Чтобы появление ребенка не стало помехой моей карьере. Она родит не раньше января. Тогда она освободится от работы. На целый год. Это ее страшно радует.

Вечерами мы говорим о том, для чего едва находим слова.

— Ты рад? — спрашивает меня Марианне.

— Очень.

— Ты будешь замечательным отцом.

— Вместе с тобой.

— Я не могу быть отцом.

— Глупышка.

— Но прежде всего ты должен дебютировать.

Я занимаюсь, и, чем ближе июнь, тем чаще я посещаю Сельму Люнге. Она не знает ни того, что мы поженились, ни того, что мы ждем ребенка. Так лучше. Я чувствую, что Сельма Люнге нуждается в этих уроках больше, чем я. Не все, кого она пригласила, приедут на концерт и на семинар. Не приедет Булез. Не приедет Поллини. Других я почти не знаю. Но В. Гуде убеждает меня, что торжества и праздник состоятся независимо ни от чего.

Я занимаюсь с чувством, что скоро произойдет нечто значительное, что ребенок, который родится, может быть похож и на Марианне, и на Аню. Из-за этого я меньше нервничаю перед концертом. Держу все в себе. Мне следует быть осторожным, чтобы мое исполнение не стало скучным и неинтересным, чтобы, в конце концов, моя игра не стала механической.

Однажды Марианне приносит мне новую пластинку Джони Митчелл — «Blue». Она взволнована, как школьница.

— Смотри! — говорит она, даже подпрыгивая от нетерпения. — Десять новых песен!

В тот же вечер мы первый раз слушаем «All I Want». Слушаем «Му Old Man», «Little Green», «Carey» и «Blue». Слушаем «California», «This Flight Tonight» и «River».

Последняя песня особенно волнует Марианне. «Река», думаю я. Она материализуется в стольких формах. В версии Джони Митчелл — это не только мелодия. Это еще и текст. «Oh I wish I had a river, I could skate away on».[16]

Марианне вскакивает с дивана и подходит к проигрывателю.

— Я не могу больше слушать, — бросает она.

Я не смею спросить, почему. Знаю только, что «А Case of You» и «The Last Time I Saw Richard» она еще не слышала.

С тех пор мы перестаем вместе слушать музыку. Она много работает, стараясь, чтобы перед концертом я подольше оставался дома один. По вечерам мы иногда сидим и болтаем, и я замечаю, что я тоже устал от музыки. Семь часов, что я провожу за роялем Ани, больше чем достаточно.

Подготовка к судному дню

Наступает июнь. Этот июнь особенный, не такой, как раньше. Июнь с Марианне. Июнь, когда состоится мой первый фортепианный концерт в Ауле. Июнь 1971 года, который будет лишь раз в истории и никогда не повторится.

Сельма Люнге стала особенно строга. Она требует ускорять темп, чтобы проверить, выдержит ли это моя техника. Особенно придирчиво она проверяет последнюю часть сонаты Прокофьева, в которой слышатся пулеметные очереди и бомбардировки, равных которым нет ни в одном музыкальном произведении.

— Зачем людям рок-н-ролл, когда есть это? — спрашивает она и самодовольно улыбается, уверенная, что сказала что-то смешное.

Но я вижу, что нервы у нее напряжены до предела. Даже Турфинн Люнге перестал хихикать. Теперь он говорит шепотом, когда я прихожу через день в назначенное время.

— Наконец-то, — шепчет он, прикладывая палец к губам. — Она ждет тебя в гостиной.

Потом он на цыпочках идет и распахивает передо мной дверь.

В предпоследний урок перед концертом, в субботу, 5 июня, Сельма Люнге нервничает больше, чем обычно. Меня заражает ее нервозность. У меня возникает чувство, что у меня многое может не получиться. Я говорю ей об этом.

— Да, и нам надо об этом поговорить. Вспомни концерт Горовица в Карнеги-холл.

— У меня есть этот концерт, Катрине подарила мне пластинку на день рождения.

— Все ждали Горовица после годового отсутствия. Все знали, что у него было нервное расстройство. Все мечтали снова увидеть его на сцене. И что он первое сделал на этом концерте?

— Допустил ошибку, — говорю я.

— Вот именно! Ужасную ошибку в первой фразе «Токкаты, адажио и фуги» Баха в транскрипции для рояля Бузони. Попробуй поставить себя на его место, понять, что он чувствовал. Представь себе, что чувствует упавший финалист, претендующий на олимпийское золото в фигурном катании. Так опозориться, неважно в какой области, продемонстрировать всему миру свою несостоятельность! Представь себе, что ты, как Аня, вдруг перестаешь играть. А она к тому же играла с Филармоническим оркестром. И дирижер, этот недотепа, допустил непозволительную ошибку, вернувшись в партитуре немного назад вместо того, чтобы, наоборот, перепрыгнуть вперед через несколько тактов. Помни об этом, Аксель. Я уже говорила тебе, но должна сказать яснее: ты должен отработать все места. Теперь, в эти последние дни, ты должен по два часа упражняться в том, чтобы вдруг перестать играть. А потом заиграть снова. Если у тебя это получится, ты будешь думать: где у меня следующее место? С чего я должен снова начать играть?

Когда Сельма так говорит, я начинаю нервничать, хотя с тех пор, как она сказала мне, какие произведения я буду играть, я все время упражнялся с этими местами. Но теперь, перед самым концертом, я как будто больше, чем раньше, может быть, потому, что Марианне так действует на мои чувства, могу живо представить себе, каково это — потерять память, сидя на сцене, быть Аней Скууг в ту минуту, когда ты понял, что произведение пропало, что обратного хода нет, что надо опустить занавес из чистого милосердия и отделить тебя от публики.

Я отрабатываю «места». Бросаю и снова начинаю играть те вещи, которые буду исполнять на концерте. Меня беспокоит, что временами на меня нападает бессилие и я начинаю дрожать. Что это, приступы страха? Неужели такое может со мной случиться и на концерте?

Вечером, когда Марианне приходит домой, я объясняю ей, что со мной происходит, и она пугается.

— Ты переутомился, — говорит она. — Может, я тоже в этом виновата. У тебя в последнее время из-за меня было столько забот.

— Ты только придаешь мне силы.