Читать книгу "Принц вечности - Михаил Ахманов"

Есть мастера и есть Мастера; и разница меж ними та же, как между теплым и жарким, между бронзой и закаленной сталью, между ястребом и орлом, между крыльями попугая и кецаля: на первый взгляд крылья те одинаково ярки, но цвет одних постоянен, тогда как другие искрятся всеми оттенками вод, земель и небес. Огромная разница, великая!

И Оро'минга познал ее, когда Дженнак нанес первый удар. Первый и единственный; его топор мелькнул в воздухе подобно быстрому соколиному клюву, коснулся ключицы, рассек ее, впился в плоть, замер на палец от сердца и отпрянул, оставив глубокий кровавый след. Брызнула алая влага, казавшаяся еще светлей на смугловатой коже Оро'минги; он зашатался, выронил топор, стиснул рану правой рукой и с гневным яростным воплем рухнул на песок. Губы его тряслись, и он закусил их в попытке преодолеть боль; под крепкими белыми зубами вздувались и лопались кровавые пузыри.

Эйчид умер сразу, подумал Дженнак, глядя на содрогавшееся тело. Но Эйчид умер давно; с тех пор он научился бить насмерть и бить так, чтобы жизнь не отлетала в единое мгновенье. И потому - не висок, не горло, а ключица… С перебитой ключицей и ребрами Оро'минга мог говорить.

Дженнак склонился над ним. Глаза тассита еще не начали тускнеть, губы не потеряли яркости; он, вероятно, справился с болевым шоком и глядел теперь на победителя и врага с такой ненавистью, что, казалось бы, мог обратить его взглядом в кучку пепла и праха.

– Сунувший руку в кислотный чан не должен удивляться, если она отсохнет, - произнес Дженнак. - Рука твоя пропала, и сам ты пропал - так сохрани хотя бы сетанну! Я знаю, что меня хотят предать; знаю про галеры, идущие к Цолану, знаю, что будет бой у святилища… много знаю! Но ты-то здесь при чем? Ты, молодой глупец?

– Добей… - прохрипел Оро'минга, - добей, плевок Одисса…

– Добью. Но ты обещал мне кое-что рассказать. Например, о себе и об этих судах.

Дженнак выпрямился и протянул руку к морю. Там, появляясь из-за ближнего мыса, длинной чередой плыли корабли - не океанские драммары, каких у атлийцев не было, а длинные, низко сидевшие в воде боевые галеры, с двумя мачтами, с черными квадратными парусами, с полусотней весел по каждому борту, с метателями на носовых и кормовых башенках. Ветер был несильным, но дул прямо с запада, и паруса горделиво выгибались, сверкая вышитым знаком серебряной секиры; полотнища из перьев на кончиках мачт будто летели к востоку, к Цолану, к причалам его, к пирамидам, к насыпям и к святилищу, покорно ждавшим за краем юкатской земли. Дженнак насчитал двадцать шесть галер, и пока он рассматривал их, из-за мыса появились еще четыре.

Оро'минга, тоже кося глазами на море, пробормотал:

– Харра! Они уже здесь… Ну, пришел твой очеред собирать черные перья!

– Может быть, да, может быть, нет, - Дженнак погляднл на колесницу и сидевшего рядом Ирассу. - Так ты будешь говорить со мной? Я спрашивал, зачем ты тут… Ну?

Тассит молчал, крепко стиснув губы, на которых продолжали вздуваться и лопаться кровавые пузыри; терять ему было нечего. Впрочем, Дженнаку тоже.

Лицо его вдруг начало меняться, становиться шире и чуть-чуть круглей; кожа едва заметно посмуглела, глаза посветлели, сделавшись из изумрудно-серых нефритовыми, подбородок выдвинулся, брови приподнялись. Это была нетрудная метаморфоза - один светлорожденный становился другим, потомок Одисса принимал обличье потомка Мейтассы, сокол обращался вороном. Но оба они оставались птицами.

Дженнак ощерился и с надменным видом вздернул голову. Оро'минга следил за ним уже не с ненавистью, с ужасом; щеки его побледнели, на висках выступил пот, пальцы, сжимавшие рану, ослабли, и между ними начала сочиться кровь.

– Колдун… - прохрипел он, - проклятый колдун… Слышал я об этом, да не верил… Клянусь благоволением Мейтассы! Меня победили колдовством!

– Тебя победила собственная глупость, - сказал Дженнак. - Смотри на меня! Смотри, безмозглый койот! Я - твоя совесть! И я говорю тебе: облегчи свой путь в Чак Мооль признанием! Тысяча дорог ведут в Великую Пустоту, тысяча трудных путей, и лишь один легкий; лгун, нарушивший слово, отправится туда с хвостом скунса в зубах. Подумай об этом, Оро'минга!

– Ты умеешь уговаривать, - хрипло выдохнул тассит, - умеешь! Особенно умирающих! Ну, ладно… Желаешь знать, что задумано и что случится? Узнай! В деле с храмом Ах-Шират сидит на своей половине ковра, а Одо'ата - на своей. Ты сам это видел вчера… видел, да не понял… А знак-то ясный! - глаза умирающего сверкнули торжеством. - Ясный! Атлийские суда приплывут в Цолан, но атлы не сойдут на берег, не прикоснутся к храму, не тронут пыли на его стенах… Они в Скрижаль Пророчеств не верят и не хотят, чтобы запятнало их святотатство… А мы, тасситы, верим! И сделаем, что надо! Что захотим! Там, на кораблях шесть тысяч отанчей и кодаутов… лучшие воины… возьмут святилище… воду выжмут из камней, но разыщут Книгу… Разыщут! Тогда и атлам придется поверить…

Дженнак кивнул. Слова Оро'минги не были для него откровением; он ждал чего-то подобного, и теперь все встало на свои места. Степняки захватят храм, осквернят его, атлы же останутся в стороне; потом придут в Цолан восстанавливать руины, да так там и останутся в роли защитников святынь. Сделанного не воротишь, и без больших хлопот и сопротивления Великих Очагов Юката свалится в подставленные руки Ах-Ширата. Вот одна из его птиц, и одна стрела - тасситская! Ну, а другая куропатка прилетела из Арсоланы и принес ее светлый тар Дженнак! Ради этой птички Ах-Шират не станет воевать; проглотит Святую Землю, подомнет опозоренных тасситов и примется строить большие корабли, способные плавать в океанских водах… Так что план Чантара все-таки восторжествует! И договор тоже будет подписан, если не тасситами, так атлийцами… в День Пчелы или Камня… или в другой день, когда храм будет лежать в развалинах…

Он посмотрел на Оро'мингу, будто спрашивая взглядом - а ты-то здесь причем? Затем повторил вопрос вслух.

– Я искал славы… - Рот тассита был наполнен кровью, и зубы из белых сделались алыми. - Великая слава - срубить столб Дома Одисса… убить неуязвимого… Великая сетанна! За ней я и приехал… отец привез…

Он что-то забормотал, впадая в предсмертное беспамятство, и Дженнак, низко склонившись над ним, разобрал:

– Одо'ата… ублюдок, полукровка… скоро сдохнет… а пока не сдох… пока… я - наследник… кто скажет против?.. кто возразит?.. моя сетанна… сетанна будет высока… высока и крепка, как Горы Заката… так сказал отец… я - наследник… власть придет к роду Оро… придет, если я убью одиссарца… придет ко мне…

– Пьющий крепкое вино видит сладкие сны, да пробуждение горько, - сказал Дженнак, поднимая топор.

Потом, не оглядываясь на замершее на песке тело, он направился к дороге, к пальмам и к своей колеснице с огненногривыми иберскими жеребцами. Ирасса, тоже разглядевший корабли, уже выкатил барабан и установил его на плотной дорожной насыпи. Его лицо было безмятежным, словно не в бой он собирался, а к каким-нибудь прекрасным майясскам или арсоланкам, чтобы выпить чашу вина да возлечь на шелка любви.