Читать книгу "Имперский маг - Оксана Ветловская"

— Я вам нравлюсь? — тихо спросила Дана.

— До безумия, — признался Штернберг, судорожно сглотнул и до боли вжался спиной в косяк двери.

Дана сбросила с ног скомканную одежду и тяжёлые башмаки, скованной походкой, обжигаясь о холодный каменный пол, подошла к Штернбергу и встала совсем близко, так, что он, чуть наклонившись, видел её макушку с расходящимися во все стороны густыми волнистыми прядями, дразнящие маленькие грудки, округлые плечики, острые лопатки, крутой изгиб позвоночника, соблазнительные ягодички. Его мутило от желания. Но кое-что вернуло ему остатки разума. Вся спина и плечи девушки были покрыты шрамами: розовыми, поновее, и давнишними белёсыми, тонкими и потолще, короткими и длинными, прямыми и какими-то зигзагообразными — от плёток, ремней, палок, дубинок, надзирательских подкованных сапог — шрамы накладывались один на другой, пересекаясь во всех направлениях. Это была подробнейшая карта германских концлагерей — самая страшная карта из всех, какие Штернбергу доводилось видеть, — подлинная карта нечеловеческих страданий. И это сразу привело его в чувство. Он был не в «Салоне Китти». У стоявшего перед ним голенького существа не было ни единой близкой твари на всём белом свете, кроме него, и никакая бумажка, свидетельствующая о редкой специальности и всеимперской полезности, не смогла бы защитить клеймёную девушку от господского произвола. Он сам лишил её единственного оружия — ненависти.

— Дана, — глухо сказал Штернберг.

— Вам со мной будет очень хорошо. Я сделаю всё, что вы захотите, обещаю.

— Дана…

— Или… или вам противно? Думаете, я чем-то таким больна, да? Не бойтесь. У меня никого не было. Ни разу… Вы сами увидите. И мне никто не нужен, кроме вас… Или вы не хотите с неарийкой?.. Боитесь нарушить ваш расовый закон?

— Да провались он. Ничего я не боюсь.

Штернберг взял её за подмышки, как ребёнка, и поставил на койку, так, что теперь её лицо было почти вровень с его лицом. Впервые он совершенно сознательно обратился к той автоматически пополняемой части своей памяти, которой пренебрегал с тех пор, как миновал подростковый возраст, — на этих длинных, уходящих во мрак складских полках его всеобъемлющего сознания как попало, вперемешку хранилось всё то, что он, телепат, когда-либо слышал о сложных взаимоотношениях двух извечных племён. В его памяти, почти бесконечной, помноженной на память всех тех бесчисленных людей, чьи мысли он нарочно или случайно читал, существовало практически всё: робкие сомнения ученика духовной семинарии и разврат завсегдатаев публичных домов, дрожь девственника и виртуозность отъявленного донжуана. Были там и воспоминания о подслушанных женских переживаниях, чуждых по своему составу, но не менее важных. И всё это говорило о великом множестве вероятностей.

Штернберг осторожно поднёс руки к лицу своей ученицы, как к только что созданному божественному образу, легко дотронулся до её растрёпанных ресниц, до бровей, до горячих висков, сомкнул пальцы на тонком затылке — но вовремя вспомнил о помехе. Пришлось выпростать одну руку из волос девушки — глядевшей на него изумлённо и доверчиво — стащить с носа громоздкое стеклянно-металлическое ограждение, зацепить очки дужкой за цепочку амулета и вновь склониться, чтобы с содроганием ощутить под своими губами сладкие, испуганно сомкнутые, неопытные губы. В его же распоряжении был опыт тысяч людей, который он после секундного сомнения отверг, оставив лишь себя самого. Он невесомыми касаниями, мелкими глотками пил нежную податливость, постепенно прилаживаясь ко всем изгибам слегка шершавых, обветренных девичьих губ, постепенно смелея, усиливающимся напором хищной пасти раздвигая их до тёплой чистой влаги, а его ладони тем временем скользили вдоль её тела, выписывая невидимые тайные знаки, подбирая неслышную, но осязаемую древнюю мелодию. Дана сначала неловко закинула руки ему на шею, потом с опасливым благоговением погладила его волосы, словно львиную гриву, но вскоре освоилась, растрепала его и без того взъерошенную густую шевелюру, а затем обняла его, заведя одну руку ему за спину, а другую, с вытатуированным номером, запустив под рубашку, ища тонкий шрам под рёбрами. Долгий и глубокий плотоядный поцелуй Штернберга обмелел, словно летняя река, от шальной улыбки нездешнего счастья. Штернберг всей тяжестью губ ощущал, как Дана, загнанно дыша и постанывая, улыбается ему в ответ. Но, чем ниже опускались его руки, и чем теснее он прижимал её к себе, тем больше леденела её улыбка. Девушка начала дрожать всем телом и испуганно отшатнулась, когда его нахальные пальцы закрались в укромный просвет между тесно сдвинутыми бёдрами. Штернберг отодрал от уже слишком вялой неё чрезмерно увлёкшегося себя. Он отказывался принимать даже самую малую толику жертвенности и покорности.

— А теперь ложись спать, — тихо велел он, — не то я из-за тебя совсем сойду с ума и не смогу провести завтрашний экзамен. Мне теперь и так уже не будет покоя.

Он невесомо провёл сгибом пальцев от её припухших губ до русого завиточка в самом низу и держал в подрагивающей руке очки до тех пор, пока Дана не села на койку, закутавшись в одеяло. Тогда он надел очки и увидел её новую улыбку, преисполненную благодарности за ласку, за понимание, за то, что не стал ловить на отчаянном слове.

Штернберг низко склонился, упёршись руками в шероховатую солдатскую простыню, поцеловал девушку в бьющуюся жилку возле ключицы и с огромной неохотой выпрямился.

— Спи.

Всё ещё улыбаясь, с неразрешившейся притупившейся тяжестью в чреслах, но зато с лёгкостью в груди и спокойствием на душе, Штернберг завернул за угол и сразу напоролся взглядом на развесёлую улыбку часового. В первую секунду Штернберга навылет пробила догадка о том, что солдатик умудрился подглядеть творившееся в дальней комнате. Но пустые глаза караульного разъезжались, как и его бессвязные мысли, а в воздухе вокруг клубились пары дорогого коньяка. Знаков различия на Штернберге не имелось, и потому пьяненький солдатик очень долго соображал, что к чему.

— Х-хайль Гитлер, — сообразил он наконец, тщетно попытавшись сфокусировать взгляд. Штернберг увернулся от нацеленного ему в глаза партийного салюта, отданного зыбкой дланью.

— Ну-ну, хайль, — Штернберг взял с полу почти порожнюю плоскую бутылку и посмотрел на этикетку. — Где стянул, имперский орёл?

В этот момент он искренне верил во всемилостивое и всеблагое Высшее Существо, так вовремя побаловавшее часового «Реми Мартеном» из офицерского бара и усыпившее дежурную надзирательницу.

— В-виноват, оберштурмбанфюрер, — на всякий случай выговорил солдатик, нисколько не уловив сути вопроса.

— Дурак, оберштурмбанфюрер уже спит давно. Оберштурмбанфюрер за твоё пьянство на посту без всяких разговоров обеспечил бы тебе возможность прославиться фронтовыми подвигами.

Покачав в ладони бутылку, Штернберг поднёс горлышко к губам, но ему стало жаль ещё длящегося вкуса недавнего поцелуя, и потому он просто вручил бутылку вконец оторопевшему часовому.

Обдумать, что же ему делать дальше с бесценным и незаслуженным подарком судьбы, Штернберг решил позже. Остаток ночи он планировал посвятить снам про то, как будет преподавать своей ученице уроки плотской любви, благо знаний было хоть отбавляй.