Читать книгу "Матрица войны - Александр Проханов"

– Я мечтаю, что, быть может, получу назначение в Париж, и мы уедем туда с женой. Я увижу в подлинниках моих любимых импрессионистов, увижу Дега, Ренуара. Мы станем гулять с женой по бульвару Капуцинов, по Елисейским полям, по набережным Сены. Ужинать в маленьких уютных кафе. Пномпень раньше называли Парижем Востока. Здесь все любили Париж, все ему поклонялись. Я хотел бы прожить остаток жизни в покое и мире. Искупить совершенные мною дурные поступки, чтобы потом, после смерти, в другой моей жизни, я бы не разлучался с женой и мы встретились бы с нашими детьми.

После обеда, немного отдохнув, они вышли в вечереющий город, двигались в толпе по переполненной улице. Белосельцев чувствовал жар от бесчисленных встречных лиц. Испытывал безотчетное, длящееся блаженство. Женщина с лилово-черными волосами и приколотым к блузке цветком встретилась с ним глазами, улыбнулась, угадав его состояние. Двое юношей проводили его долгими взглядами, оглянулся – они все еще смотрели. Солдат-кампучиец, без оружия, пил сок, опустил стакан и посмотрел на него. Он радовался, что замечен ими, что их лица обращаются к нему, следят за ним. Мимолетно с каждым он делился своим блаженством.

Рыночная площадь, уже вечерняя, клокотала толпой, взрывалась возгласами, озарялась прожекторами, множеством масляных мигающих светильников на лотках и колясках. Люди ели, пили, брели, бежали, скакали, свивались в хвосты и очереди, в жужжащие пчелиные сгустки. Вид веселящегося люда, не помнящего прокатившихся бед, отзывался в Белосельцеве жарким желанием продлить их праздник, заслонить их собой, защитить.

– Хорошо, Сом Кыт?

– Хорошо!

В центре площади были устроены аттракционы. Народ густо окружал место игрищ, ликовал, стенал, замирал, снова охал и голосил наивным восторгом, детскими огорчением или радостью.

Их пропустили вперед, кивали, кланялись, вовлекали в игру. Они оказались перед дощатым белым щитом, на котором карикатурно, аляповато были намалеваны фигуры Пол Пота, Лон Нола, Сианука и Дяди Сэма. Белосельцев вспомнил художника из Баттанбанга, его искусство жило, веселило, действовало.

В руки им вложили по два пернатых заостренных дротика, и Сом Кыт, прицелившись, ловко, точно послал их в Пол Пота, пронзил ему лоб и жирную, исколотую попаданиями грудь. Белосельцев неумело, неловко метнул свой дротик и оба раза промахнулся. Его утешали, предлагали бросить еще.

Тут же, в соседнем скопище, они наблюдали народную игру, протекавшую в деревянном, похожем на просторную кадку загоне. В стенках кадки были выпилены круглые норки, кончавшиеся сетками, как бильярдные лузы. За пределами кадки стояла плетеная корзина с живыми крысами. Хозяин игры длинным сачком выхватывал из корзины крысу, помещал ее посреди кадки, накрывал колпаком. Играющие выбирали каждый свой номер, делали ставки, сыпали на поднос бумажные деньги. Хозяин снимал с испуганного, сжавшегося зверька колпак. Крыса, ослепленная светом, оглушенная гамом, сидела, мигала, шевелила усами. Толпа начинала свистеть, улюлюкать, кидала в крысу щепки. Та испуганно металась, рыскала по загону, пока не толкалась в лузу. Ныряла в нее, билась, запутывалась в сетке, а толпа ревела, как в римском Колизее, и счастливец, в чью лузу нырнула крыса, гордый победой, сгребал с подноса бумажный денежный ворох.

Им предложили сыграть и в эту игру, но они отказались. Гуляли, ели сласти. К полуночи, усталые, разморенные, вернулись в отель.

– Вы сказали мне, что у вас есть увлечение – ловля бабочек. – Сом Кыт провожал его до дверей. – Завтра у нас свободный день. Мы можем поехать на природу, и там вы половите бабочек. А потом мы отправимся в Ангкор.

– Спокойной ночи, – прощался Белосельцев. – Еще раз с Новым годом.

Он лежал в постели, слыша, как не умолкает ночное гуляние, звучат людские голоса, женский смех. Любил их всех, неведомых, веселящихся под огоньками и флагами.

Глава пятнадцатая

Когда миновала угроза жизни, Дашу выписали из больницы, но он ее не видел. Джулия не подзывала ее к телефону. Благодаря хлопотам Белосельцева ее показали опытному психиатру и по его совету поместили в клинику. Но не в страшные палаты к безумцам, а в отдельный тихий корпус, окруженный деревьями, где выздоравливали перенесшие потрясения люди. Под присмотром врачей их лечили таблетками, несильными уколами, снимая потрясения, возвращая к нормальному существованию.

Все его помыслы были о ней. Перенесенный им ужас, чувство вины, преступления, за которое расплачивалась вся Вселенная, сменились непроходящей болью и нежностью. Их он испытывал ко всему живому: к незнакомым людям, к домам, к воронам и собакам, к туманному небу, в котором витала близкая осень. Любимый человек был болен, но жив. Был недоступен для него, но присутствовал в каждой частичке воздуха, в каждом луче желтоватого холодного солнца.

Москва, по которой он перемещался, иногда в надуманных хлопотах, иногда в бесцельных скитаниях, постоянно напоминала о ней.

Тверской бульвар с облупленной тяжелой скамейкой, чугунным фонарем и корявым дубом был местом, мимо которого он каждый раз проходил, присаживаясь на секунду, ощущая ее присутствие в листве, в тенистой аллее, в желтизне ампирного особняка. Когда выходил к Москве-реке и видел белый, лениво плывущий трамвайчик, казалось, что на кораблике среди пестрых пассажиров они оба любуются с палубы на кремлевские золотые соборы, на стальную арфу Крымского моста, на медного, непрочного, напоминающего узорную самоварную трубу Петра Первого. Если он проезжал по набережной мимо Парка культуры, то аттракционы, карусели, плавно летающая ладья вызывали у него головокружение, похожий на обморок сладкий дурман, в котором присутствовала Даша. Москва, ее улицы, площади, фасады домов, ее памятники и дворцы превратились в непрерывное напоминание о ней. Он страстно, жарко вызывал эти воспоминания, молился о ее исцелении. Москва превратилась в икону, на которой средствами архитектуры была изображена она. И он молился на эту икону, выискивая поводы, чтобы побывать возле Новоспасского монастыря, или Третьяковки, или у памятника Достоевскому, или на шатком поплавке Патриарших прудов, где на зеленых водах, оставляя стеклянный след, плыл лебедь.

Наконец, через неделю, когда в очередной раз он позвонил Джулии, чтобы справиться о Дашином здоровье, та сказала, что он может навестить Дашу. Даша спрашивала о нем, хочет его видеть. В тот же вечер, нагрузившись фруктами, соками, баночками с икрой, страшно взволнованный, он заторопился в клинику.

Сестра проводила его в комнату для посещений, напоминавшую детский сад. Аквариум с рыбками. Цветы в горшках. Какие-то игрушки, коврики, расшитые салфетки. Все аккуратно расставлено и застелено, словно воспитатели после бурной детской игры тщательно восстановили порядок. Он сел на диван, поставил рядом кульки с приношениями, волнуясь, ожидая увидеть ее в дверях. Но она не появлялась. Плавали рыбки. Краснели на салфетках вышитые яблоки. В большом здании не было слышно звуков, словно стены и потолки были выложены мягкими звукопоглощающими коврами.

Его напряженное ожидание сменилось рассеянными воспоминаниями о времени, когда бабушка водила его в детскую поликлинику, где стоял похожий аквариум, плавали красные вуалехвосты и висел большой портрет Сталина. Бабушка куда-то ушла, он остался один, и навек запомнился этот миг, словно ударила ему в голову острая, прилетевшая из мироздания частица. Подплывший к стеклу глазастый вуалехвост, дверной косяк, выкрашенный масляной краской, и портрет Сталина в раме из золоченого багета.