Читать книгу "Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей - Эрик Вейнер"

В последние часы он собрал всех слуг и раздал им свое наследство. Как пишет его друг, он «наслаждался грядущей смертью, находя в ней благость». Больше мы особо и не знаем. Идет ли речь о том же «несказанном блаженстве», которое он ощущал после падения с лошади, или о чем-то другом? Казалось ли Монтеню, что он мог бы пожить еще несколько лет?

За нашим страхом смерти стоит не только тревога, но и жадность. Мы хотим пожить еще несколько дней, еще несколько лет, а получив по счастливой случайности эти дни или годы, начинаем требовать еще. Зачем? — удивлялся Монтень. Все дни похожи друг на друга: «Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце, эта луна, эти звезды, это устройство вселенной — все это то же, от чего вкусили пращуры ваши и что взрастит ваших потомков». Когда придет мое время, надеюсь, слова Монтеня меня поддержат.

«Нет уж, — возражает Мишель. — Здесь нужны не мои слова, а твои». Не бывает откровений с чужой подачи. Чужие истины все равно что чужое нижнее белье. Не подходят и вызывают раздражение. Либо понимаешь что-то сердцем, либо не понимаешь вовсе. Живи так, будто жизнь — не экзамен с одинаковыми вопросами для всех, а, как у Ганди, — один огромный эксперимент. Цель такой личной, прочувствованной лично философии — не абстрактное знание, а живые истины; не знание чего-то, а просто знание. Между тем и другим — огромная разница. Пример первого случая: я знаю, что любовь — очень важное человеческое чувство, к тому же полезное для здоровья. Пример второго — я знаю, что люблю свою дочь.

Вот суть философии Монтеня: верь себе. Верь своему опыту. Верь и своим сомнениям. Пусть они ведут тебя по жизни и приведут на порог смерти. Всегда умей удивляться — другим и самому себе. Щекочи себя! Будь открыт возможности возможностей. И ради бога, добавляет Монтень, вторя своей соотечественнице Симоне Вейль: будь внимателен.

* * *

Вернувшись в отель из башни Монтеня, я хватаю блокнот и ручку, собираясь описать то, что я увидел. Напрасно. Ничего. Я не был достаточно внимателен.

— Твою ж мать, — произношу я вслух.

— Дай лист бумаги, — отзывается чей-то голос.

Кто это сказал? Голос доносится из дальнего угла комнаты. Голос знакомый.

— Соня?

— Ну пап, дай бумаги.

Она вышла из оцепенения. Передаю ей лист бумаги и карандаш, и она начинает что-то писать и рисовать. Через пять минут возвращает мне листок.

Я разеваю рот. Она весьма точно изобразила башню Монтеня, во всех подробностях и с подписями типа «окно номер два» и «старое седло номер три». Я-то думал, что ей в башне было скучно и она мысленно отключалась от этой реальности. В который раз напоминаю себе: всегда подвергай сомнению предположения.

Спустя несколько дней Соня вручила мне еще один лист — с переводом фраз, вырезанных на балках в башне Монтеня. Внимание сразу привлекает одна из цитат — слова греческого философа Секста Эмпирика: «Это возможно и это невозможно».

Я долго смотрю на эту фразу. Она из тех философских загадок, которые либо невероятно мудры, либо невероятно нелепы. Или и то и другое. Я решаю попробовать испытать ее, разгадать на монтеневский лад. Взяв стариковскую ручку, я пишу в стариковском блокноте:

Невозможно, чтобы нас чему-то научил француз из XVI века, мающийся животом и чесоткой в ухе. И это возможно.

Невозможно поехать во Францию с капризной тринадцатилеткой и не поехать крышей — да еще и кое-что понять о жизни и смерти. И это возможно.

Невозможно взглянуть в лицо смерти — да и жизни — бесстрашно и честно. И это возможно.

По крайней мере, так мне кажется. А что я знаю?

Эпилог

Прибытие

Время: 17 часов 42 минуты. Поезд красной линии метро, следующий из Вашингтона, с вокзала «Юнион», в Силвер-Спринг, штат Мэриленд. Я еду домой.

Знать что-то вдоль и поперек — не обязательно значит относиться к этому свысока. Однако острота восприятия притупляется. Становится трудно видеть красоту того, что вокруг тебя, слышать музыку своего дома. Так и подмывает винить во всем окружающую реальность. Лично я так и делаю. Вашингтонское метро — не чета швейцарскому. Ни тебе видов на Альпы, ни всего прочего. Лишь потная спина слишком близко стоящего попутчика. Меня окружают шопенгауэровские дикобразы с растопыренными иглами, они то ближе, то дальше. То ближе, то дальше. Но если я хоть чему-то научился в своем путешествии — так это тому, что восприятие есть вопрос нашего выбора. Мир — мое представление. Так пусть это будет представление о хорошем!

* * *

Выхожу из поезда и иду несколько кварталов пешком. Не прогуливаюсь, как Руссо, не фланирую, как Торо. Моя походка — торопливый шаг жителя пригорода, работающего в центре.

Стоя на перекрестке, жду сигнала для пешеходов. Выдержать двадцать секунд без внешних стимулов я никак не могу, поэтому лезу за смартфоном. Одно неловкое движение (я не был внимателен!) — и телефон вываливается из рук прямиком на тротуар, экраном вниз. Ах ты пропасть!

Экран, разумеется, разбился. В левом верхнем углу — эпицентр, из которого паутиной расходятся трещины. Торчат острые стеклышки.

Пытаюсь написать жене, но меня хватает лишь на несколько букв — пальцы сразу расцарапываются в кровь. Есть люди, умеющие хладнокровно переживать мелкие жизненные неприятности. Я, как вы уже догадались, не из их числа. Разбитый экран, решаю я, — это знак. И знак дурной. Шансы, что телефон приземлится экраном вниз, были пятьдесят на пятьдесят. И вот пожалуйста. Все ясно. Вселенная ополчилась на меня. Раздолбанный телефон паровозом тащит за собой вагоны тоски и тревожности. Разбитый телефон — разбитая жизнь. Вот она, шопенгауэровская Воля, поглощающая на своем пути все, в том числе и меня. Где же моя, как говорил Торо, «доля бесконечности»?

Еще несколько минут я хмурюсь, ругаюсь, пытаюсь загуглить «разбитый экран» с разбитого телефона. Целый литр крови потерял, наверно.

А потом, к своему великому удивлению, я останавливаюсь. Это не Великая пауза Сократа — лишь небольшая передышка, — но это уже кое-что. За паузой следуют вопросы, а за ними — изумление.

Я удивляюсь, почему я несколько лет подряд насыщал себя животворящей мудростью четырнадцати выдающихся мыслителей человечества, но мне ни разу не пришло в голову обратиться к ним за помощью. Если философия не поможет мне преодолеть эту крохотную неприятность — какой вообще от нее прок?

И вот я слышу голоса. Успокаивающие. Упрекающие. Мудрые. Сократ призывает остановиться и поставить под вопрос собственные предположения. Я исхожу из допущения, что смартфон необходим мне для счастья, для эвдемонизма, но так ли это? Как и множество других людей, я стремлюсь быть со всеми на связи и как можно оперативнее, но редко задаю себе вопрос — так ли они безусловно хороши, связь и оперативность? Я ведь не знаю этого наверняка, напоминает Сократ. Такая ли это катастрофа — гибель смартфона? Может быть. А может быть, и нет.