Читать книгу "Сеть птицелова - Дарья Дезомбре"

И тут Авдотья почувствовала горячие пальцы, которые чуть медленнее, чем это делала Настасья, один за другим стали расстегивать крючки. Там, где ткань открывала кожу, она ощутила холодный утренний воздух, и дрожь прошла по позвоночнику.

– Вы уверены, княжна? – замерли за спиной руки.

– Боже мой, вы несносны! – Она подняла руки. – Снимайте же наконец!

Глаза она так и держала закрытыми, и потому лишь по движению воздуха поняла, что он опустился, захватив подол платья, и потянул вверх. Невесомая ткань соскользнула по плечам, и Авдотья осталась в одной изорванной шемиз[65]. Что ж, поежилась она, теперь можно и искупаться. Так же не глядя на француза, она развязала ленту на единственной оставшейся туфле и стянула чулок, на котором когда-то, в иной жизни, Феклуша-мастерица вышила золотой нитью по белому полю пшеничные колосья.

Отбросив грязный чулок в сторону, Авдотья сделала первый шаг к исходившей утренним паром реке. На песке остался неясный в сумерках след. Ойкнув, потрогала воду, потом, мимолетно оглянувшись (сжимая в руках батист ее платья, Этьен, как она и подозревала, пристально смотрел себе под ноги), вошла по щиколотку, дав телу привыкнуть не к холоду, нет, вода еще хранила тепло вчерашнего дня, но к самому факту купания, и так сделала еще несколько шагов. Оказавшись почти по пояс и чувствуя, как прилипла, стреножив ее, мокрая шемиз, склонилась, плеснув горсть воды на ссохшееся от соли лицо. И увидела, как бледные в полутьме пальцы окрасились в розовое – кровь из ссадин. Не обращая внимания на боль, она снова и снова черпала пригоршнями туман пополам с водой, терла глаза и брови, а после, не выдержав, ушла под воду с головой, давая волосам, отяжелев, плыть по течению, увлекая ее за собою. И тут почувствовала руку на своей шее, что тащила ее вверх.

– Безумная! Решили утонуть?! Да еще и в моем присутствии?! – Голос майора гремел над затянутой молочной пеленой рекой, заставив испуганно замолчать утренних птиц.

Дуня не выдержала и рассмеялась.

– Чему вы смеетесь?! Да что здесь такого забавного, скажите на милость?! – Голос его вдруг сорвался, темные губы еще дернулись, но не произнесли более ни звука. Авдотья смотрела в блестящие черные глаза, чувствовала его руку на своем затылке, там, где он держал в горсти мокрую тяжесть ее волос, и другую – обжигающе-горячую – на талии. Золоченое олово пуговиц доломана до боли прижималось к облепившему грудь батисту, не давая вздохнуть. Она могла сказать, что вовсе не собиралась кончать с собой, но его искреннее возмущение, волной исходившие от него жар и дрожь, их тесное объятие стали таким внезапным после пережитого ужаса счастьем, что не требовали уже по большому счету никаких объяснений. Они требовали поцелуя.

* * *

Дочь вернулась. Александра Гавриловна сидела у ее изголовья и смотрела в полумраке задернутых гардин на профиль на подушке: царапина шла через щеку к виску, прикрытые веки и скорбно поджатые губы казались серыми. Княгиня сглотнула, неловко погладила торчавшее под одеялом тонкое плечо. Нахмурилась, вспомнив: француз отказался что-либо объяснять.

Приплыв нынче утром и переполошив своим появлением прачек, он стоял в лодке, придерживая едва держащуюся на ногах княжну.

– Дайте ей отдохнуть, – сказал он.

Острый глаз княгини, невзирая на туманившие его слезы, отметил грязное и оборванное платье под укрывшим дочь майоровым плащом. И мокрого с ног до головы владельца плаща.

– Она сама вам все расскажет, – неловко улыбнулся француз, заметив, как застыло лицо Липецкой в ответ на его почти приказ «дайте отдохнуть».

Да неужто она сама не разберет, что делать с обессиленной дочерью, пережившей неизвестное, но, уже и без слов понятно, страшное? Впрочем, едва ли Александра Гавриловна была готова узнать об этом страшном от де Бриака. Чужака. Мужчины, наконец.

От ванны Авдотья сразу отказалась – без слов, лишь мотнув головой, молча же дала себя раздеть, высушить горячими простынями. Выпила настой из кипрея с мятой и рухнула в постель, потребовав от Акульки, новой своей девушки, еще одну перину.

За хлопотами о дочери пришла вторая добрая весть: в избу на закорках старого доезжачего вернулась пропавшая Анфиска. Андрон на радостях выпил беленькой с Григорием-каретником и также заснул богатырским сном. Забылась, забившись в глубину теплых полатей, и сама девочка. Так, из всех воротившихся из жуткого леса не оказалось никого, кто мог бы предоставить их сиятельствам какие бы то ни было разъяснения по поводу событий минувших двух дней и ночи. Будто заколдованные одной темной силой обитатели замка из сказки Перро, все они укрылись на сто лет в объятиях Морфея. Все, кроме майора.

И прошел день. И прошла ночь.

А на следующее утро, когда семья сидела за завтраком, на пороге появился де Бриак: мундир высушен и вычищен, пуговицы и сапоги надраены верным денщиком. И по одной его прямой спине и военной четкости шага, когда тот зашел в столовую, Липецкие поняли, что «их» майор покидает, вслед за своим дивизионом, Приволье. Будто уже не здесь он, а в походе: пылит по уходящим за горизонт российским трактам – до первого боя с русским воинством. И оттого, еще не став врагом, он словно уже отделился душой от этого дома и его обитателей. Пусть князь говорил ему все положенные слова благодарности за спасение дочери, а княгиня кивала, глядя на красное с золотым отражение майора в начищенном боку самовара, но… но вместо благодарности думала о своем первенце, уже пропавшем на этой войне, хотя возможно, пока живом. Живом, но тогда все еще на наковальне будущих жестоких баталий, где любой неприятельский солдат, подобный де Бриаку, да что там, даже сей любезный француз, до полуобморока влюбленный в ее дочь (нет, ни с чем нельзя спутать тоскливый взгляд, коим он проводил княжну, когда сенные девушки уводили ее, обессиленную, в дом), ни на мгновение не задержит ни клинка, ни штыка, ни выстрела картечи, твердила себе княгиня и, зная свою неправоту, еще пуще гневалась, но не на себя, а на того же майора. Потому ей было тяжко повернуть голову и взглянуть ему в глаза – пусть даже по обязанности учтивой хозяйки.

И француз, будто почуяв это, так и не произнес вслух той просьбы, которая – Господь и женская интуиция княгини тому свидетель – рвалась у него наружу. А Александра Гавриловна поднялась и протянула ему холодную маленькую кисть для прощального поцелуя.

– Я передам ваши наилучшие пожелания княжне. Боюсь, перенесенные испытания оказались слишком суровы для ее хрупкого здоровья. Со вчерашнего утра она еще не вставала с постели.

– Но жара нет?

Впервые подняв на него глаза, она увидела, как дернулось узкое лицо. Ведь Пустилье, чтобы выручить их волшебными снадобьями, рядом уж не было.

– Нет, – улыбнулась ему ласково княгиня, сразу переменившись к бедняге: в конце концов, он уезжает, и навсегда. Больше они никогда его не увидят, и сей невозможный союз так и останется лишь в пылких мечтах майора.