Читать книгу "Окаянный престол - Михаил Крупин"

Хорошо, отцом выговорено условие, что уже с завтрашнего свадебного дня она будет в своём. Не она ли пришла править? А тут наваливается, заключает в горячо-парчово-черство-скучно-звонные оковы чуждая страна — славянство пещерное, отбирающее данную ей в родных угодьях душу и оттого, наверно, тоже — отвратительно родное.

Дмитрий почему-то ходил, зажигая ещё свечи. Марианна, присев на ореховый столик, с которого сейчас же сошёл край надпостельного занавеса, следила за супругом. Она давно готова была к сему часу — всё она сделает. Вернее, с подушечных мягких высот понаблюдает, холодно и благородно, что с её державной женской слабостию станет делать он...

Но сейчас, глядя на его неспешное простое продвижение, какие-то и колдоватые, и монашеские действия у темнокожих стен с огоньками, всё-таки она испугалась. Ей всё неосознанно казалось, что и здесь, сейчас, останется при венчанной чете кто-то — какие-то службы, гофмейстерины или бояре, — ну, для того же торжества, благообразия, что ли, которое чинно шло да шло и, казалось, даже прерваться на миг не могло, отпустить свою царицу... И отпустило вот, и никого. Вдруг тошный, жуткий от оставшейся слепой обыденности потреск свеч над нею и над ним, и только.

Дмитрий взглядывал на неё изредка и, вдруг управившись со светом, подойдя, сел прямо в порфире и штанах на постель. Сказал, ещё раз близко глянув:

— Ты не робей давай... Я ведь не насильник, не дурак... Чай, вижу, что не люб.

Потёр закапанную воском руку.

— Ну, обсудим?..

У Марианны-царицы замерцали глаза. Поражена — чем? — и самой не весть. Верно, прежде она так чувствовала — любой пан войдёт в колени девы, дабы выйти не из таковой, чуть только пустит закон туда пана.

— Стась рассказывал мне о тебе... Хочешь, теперь я буду тебе братом?.. Я никогда не обижу тебя и, пока живу, никто в нашей земле... И ты не будешь как в плену, ты... Уж я сызмала знаю, почём эти заборы... Будем всё другу друг говорить. Давай руку. Будем братом с сестрою?

Дмитрий говорил потаённо и честно. Безумным теплом, грустью звали, пели у него глаза: у девушки перехватило дыхание, может, такого-то обещанного братца, вместо небрежного, сурового — родного, не хватало во всю жизнь?

— Дай руку. Будешь сестрицей мне?

Толкались короткие округлые царицыны ресницы, побеждая внезапную влагу в глазах...

— Да, конечно, буду...

Государь поцеловал сестрёнку в лоб, потом она братца — в щёку. Потом он.

Нежно, чудесно решась, они открывались навстречу друг другу, уже весело ведая, что брат, что сестра... Капнуло на пол с наклонного подсвечника, и они перестали сближаться: в воздухе что-то между ними стеснилось. Крепче сдавились их руки. Их души остановились, и полегчали сердца. Теперь их вела распрямлённая сила решённой приязни и оставшаяся мысль, что им, нежным братцу и сестрице, ничего больше не нужно и почти всё можно. То есть ничего нельзя.

Они, годы равнодушные друг к другу, не знающие, как избавиться от обоюдной неизбежности, как телу тела избежать, ещё четверть часа назад совсем холодные, а минуту спустя — так обрадовавшиеся, что нашли себе божеский выход, теперь в изумлении страстно желали друг друга.

Отрепьев метнул через голову на пол тяжёлые бармы, царапнувшие камешками по лицу. Сестрица, помогая ему, быстро сбросила сорочку. Люто, бесшумно лаская... Вслух они более не назывались братцем и сестрой, но вполне понимали друг друга. Во внятном умолчании вскосмаченных глав, мерной речи тел и гулкой мысли рук их наслаждение возросло безумно.

Потом немного опомнившийся царь встал задуть свечи и уже во тьме дал себе в челюсть кулаком, постоял у отворенного оконца, содрогнулся весь вдруг и, махнув в сумраке расслабленной рукой, побежал под балдахин, укрылся с головой, с женой, великим стёганым, поблескивающим зачем-то одеялом.

Но и за полночь — на всякий случай тихо заглянувший, при одной свече — шафер Бучинский хорошо увидел: вовсю работают ещё пододеяльные орудия. И Ян, удовлетворённый в национальном и придворном чувствах, прикорнул в сенцах.

Царь же, заморив страсть, ещё долго уснуть не мог в свою первую брачную ночь. Лежал просто, только вынув руку из-под притворившейся спящей суженой, глядел на серое её, равновесное с ночью, совершенно понятное чужое лицо.

НОВОЕ ИСКУССТВО

На двунадесятый праздник учинено было касание к высшим гостям нерукотворного образа — из рук архиепископа. И опять не то: кто из римлян прикладывался к щёчке лика, а кто и — пагуба бесова! — совался к губам.

Наблюдательный Стась Мнишек был из немногих, кто знал, что, по православному обычаю, целовать у иконы надо длань. Но на приподнятой перед ним длани Мнишек увидел три расслабленно воздетых перста и два поджатых, большим нагнетён безымянный. И ротмистр кощунственно фыркнул: ему показалось, Спаситель сейчас щёлкнет его по носу.

Ещё попозже Стась подметил, что различие способов, которыми поляки и русские звонят в часовнях, похоже на различие их же манер писать и разговаривать. Польша думает, а рассуждение чувств Руси колоколом неуклонным стоит. Поляки так и сяк раскачивают — на цивильных рычагах — свой колоколец вокруг своего языка. Напротив, чтобы коснуться языком тяжкого русского колокола, русскому звонарю нужно раскачать сам язык.

Отпраздновав ещё один день, все высокие гости взошли на москворецкую стену — насладиться видами ночной Москвы. Но вокруг впотьмах уже не было города, не было вообще ничего такого, что сравниться могло с божественными небесами над тёмной земной головой.

Поневоле вельможи, художники их и пииты, осудив бегло низовую «дичь», принялись выражать небеса. Лука Килиан объявил, что луна — китаянка в чернейших, усыпанных алмазиками волосах. Нет, сказал кто-то (на русском, без малого акцента), небо — грудь молодой араичанки, огромная, набухшая, стреляющая точно — в рот, в глаза отовсюду — ровными струйками нескончаемого молока.

Над другой, не чувственной, а умной группой на стене шёл поиск в ночных сферах Сириуса, Персея, Рыб и Льва, но над зрителями определённо завис только вечно сухой ковшик.

Внизу, мерцая, как котовым оком, фонарём, прошёл караул — в молчании. Но, сменив друзей, сел и запел — видимо, узрел тоже ясные звёзды.

Стась подумал: что это стрельцы никогда не поют, шагая? Нет песен для строя?! Вот шаг у них и нечёткий. Как мог, он сразу переложил на московские слова мазовский марш. Марш дал ритм, но слова всё равно привнесли разлётную унылость, получилось что-то глупое и новое. Но стрельцы уже на другой день — вольной колонною по два бредущие — распевали:

Срывая красным сапогом

С полей упавшую росу,

Наш караул сейчас идёт,

И каждый к своему посту...

И каждый думает о той,

Что верно ждёт и златом нижет: