Читать книгу "Мое самодержавное правление - Николай I"

Весьма сожалею, что я и это оставил без внимания и не предупредил, для собственной безопасности, генерала Бенкендорфа: ибо этим людям для удовлетворения их злобы никакие способы не страшны. Киреевский не писал ко мне никакого письма, за его правила я отвечаю; но клевета распущена; может быть, сочинено и письмо, и тайный вред мне сделан.

Наконец, меня обвиняют в том, что я держу сторону Воейкова. Это имеет вид справедливости, ибо «Инвалид»[283] сохранен Воейкову по моей просьбе и предстательству Государыни Императрицы. Но с самим Воейковым я не имею ничего общего…

Меня приковала к нему бедственная судьба его жены, которая выросла на руках моих и стоила лучшей участи; я и теперь прикован к нему ее милыми сиротами. Все, что имеют они, к несчастию, заключается в доходе, получаемом их отцом от «Инвалида»; могу ли не желать всем сердцем, чтобы этот доход ему сохранился? Но в литературных перебранках Воейкова я не могу участвовать[284].

Вот и все, что я мог придумать, дабы объяснить для себя перед лицом Вашего Величества, как могло пасть на меня обвинение, столь несогласное с моим характером. Могу ли не скорбеть всем сердцем, видя себя в необходимости оправдываться и для того стать наряду с Воейковым и Булгариным?

На что же жить, когда наша жизнь ничто перед глазами тех, кои нам всего дороже на свете, когда она ничего не свидетельствует, ни от чего не защищает? Вы, Государь (более нежели мой Государь, мой благотворитель, отец моего воспитанника), можете носить на сердце худое против меня мнение, можете видеть меня каждый день и не спасти меня от величайшего для меня бедствия, от потери Ваших милостей!

Государь, чтобы исполнить возложенное Вами на меня дело достойным его образом, я должен иметь бодрость; а как иметь ее при убийственной мысли, что я кажусь Вам не таким, каков я есть, что Вы не одобряете моего поведения?

Умоляю Ваше Величество, будьте сострадательны, допустите меня к себе, благоволите изъяснить, в чем вина моя перед Вами. Если в самом деле я без намерения в чем-нибудь виноват, то Вы услышите самое искреннее признание, и смею надеяться великодушного прощения или буду оправдан. И то и другое для меня столь же необходимо, как воздух для дыхания: с тою тягостию, которая у меня на сердце, я ни на что не могу быть способен.

В. Жуковский

Приписка П. Бартенева:

«Недоразумение скоро прекратилось. Покойная Авдотья Петровна Елагина передавала нам (со слов самого Жуковского), что Николай Павлович, после одного из таких омрачений (навеянных на него из III Отделения Собственной канцелярии), встретив проходившего по Зимнему дворцу Василия Андреевича, подозвал его к себе, обнял и с сердечностью сказал: “Кто старое помянет, тому глаз вон!”»

[Февраль 1832, Петербург][285]

Я перечитал с величайшим вниманием в журнале «Европеец» те статьи, о коих Ваше Императорское Величество благоволили говорить со мною, и, положив руку на сердце, осмеливаюсь сказать, что не умею изъяснить себе, что могло быть найдено в них злонамеренного. Думаю, что я не остановился бы пропустить их, когда бы должен был их рассматривать как цензор.

В первой статье, «Девятнадцатый век»[286], автор судит о ходе европейского общества, взяв его от конца XVIII [века] до нашего времени, в отношении литературном, нравственном, философическом и религиозном; он не касается до политики (о чем именно говорит в начале статьи), и его собственные мнения решительно антиреволюционные; об остальном же говорит он просто исторически.

В некоторых местах он темен, но это без намерения, а единственно оттого, что не умел выразиться яснее, что не только весьма трудно, но и почти неизбежно на русском языке, в котором так мало терминов философических. Это просто неумение писателя.

Но и в этих темных местах (если не предполагать с начала дурного намерения в авторе, на что нет никакого повода), добравшись с трудом до смысла, не найдешь ничего предосудительного; ибо везде говорится исключительно об одной литературе и философии, и нет нигде ничего политического.

Сии места, вырванные из связи целого, могли быть изъяснены неблагоприятным образом, особливо если представить их в смысле политическом; но, прочтенные в связи с прочим, они совершенно невинны. Какие это именно места, я не знаю; ибо я прочитал статью в связи, и ничего в ней не показалось мне предосудительным.

В замечаниях на комедию «Горе от ума» автор не только не нападает на иностранцев, но еще хочет, в смысле правительства, оправдать благоразумное подражание иностранному, утверждая, что оно не только не вредит национальности, но должно еще послужить к ее утверждению.

Он смеется над нашею исключительною привязанностью к иностранцам, которая действительно смешна, и под именем тех иностранцев, на коих нападает, не разумеет тех достойных уважения иностранцев, кои употреблены правительством, а только те, кои у нас (или родясь в России, или переселясь в нее из отечества), под покровительством нерусского имени, первенствуют в обществе и портят домашнее воспитание, вверенное им без разбора родителями.

Одним словом, он хочет отличить благоразумное уважение к иностранному просвещению, нужное России, от безрассудного уважения к иностранцам без разбора, вредного и смешного[287].

Теперь осмелюсь сказать слово о самом авторе. Его мать[288] выросла на глазах моих; и его самого, и его братьев знаю я с колыбели. В этом семействе не было никогда и тени безнравственности. Он все свое воспитание получил дома, имеет самый скромный, тихий, можно сказать, девственный характер; застенчив и чист, как дитя; не только не имеет в себе ничего буйного, но до крайности робок и осторожен на словах.

Он служил несколько времени в Архиве иностранных дел в Москве. Несчастная привязанность, которая овладела душою его, заставила его мать отправить его для рассеяния мыслей в чужие края. Проезжая через Петербург, он провел в нем не более недели и, это время прожив у меня[289], отправился прямо в Берлин, где провел несколько месяцев и слушал лекции в университете.