Читать книгу "Дети декабря - Платон Беседин"

Такой досуг стал мне привычен, он успокаивал и утешал, но вскоре доктор Ким поймал меня в больничном коридоре, тусклом, несмотря на солнечное безумие за окном, и сказал, что на днях будет деда выписывать. И в тот момент я подумал не о деде, но о Фомиче. Вернулся в палату непривычно рассеянный. Феликс Сергеевич встретил меня одним лишь движением глаз. Я подошёл к койке деда и нарочито громко сказал: «Ну что, выписывают скоро!» И в тот момент мне показалось, что Фомич вздрогнул, а после отвернулся к бело-голубой, выщербленной безденежьем и временем стенке. Он не отзывался, не говорил со мной в тот раз, и, выйдя из госпиталя, я потел и старался унять тревогу.

За дедом мы приехали вчетвером. Я, уговорив жену, взял в госпиталь Ксюшу. Дед спрашивал о ней редко, может, даже не слишком и вспоминал, как всегда сосредоточенный на себе, на своих болячках, но всё равно важным в тот день было присутствие всей семьи. И мы поехали: родители, Ксюша и я, но когда уселись, я подумал, что сглупил, взяв дочку, потому что свободного места в машине оставалось немного.

Первым делом в госпитале мы зашли к доктору Киму. Отец вручил ему бутылку виски и конверт с деньгами. Мама, правда, сказала, что это слишком – «и так дали достаточно», а она никогда не жадничала, – однако отец на такой благодарности настоял, радостно возбуждённый. Отблагодарил он и медсестёр, и санитарок. Вышла не выписка, а что-то вроде свадьбы, на которой детворе раздаривают конфеты.

Однако радость моя не была полной – ворочалась неопределённость: я думал о Фомиче, о том, как оставлял его в госпитале рядом с неподвижным Феликсом Сергеевичем. Тревожась, я решил обещать старику – приходить к нему как раньше. И эту мысль я глотал, точно успокоительное.

Дед уже собрался и лежал на застеленной койке, сцепив руки в замок. Ксюшеньку он был рад видеть больше других и тут же захотел обнять её, но та с переданным ей от жены упрямством спряталась за меня. Дед покхекал, обозначая смешок, и сказал что-то примиряющее, вроде «совсем взрослая стала».

Фомич же лежал лицом к стенке. На наше приветствие он отреагировал чуть поднятой рукой. Не повернулся. Пока мы были в палате, я следил за его тощей спиной, обтянутой купленной мной пижамой, пытался определить настроение. Но спина оставалась просто спиной отвернувшегося человека.

Когда дед засобирался выходить из палаты и мама, папа, Ксюша пошли за ним, неся пакеты с вещами, я бросил им:

– Сейчас вас догоню.

– Чего? – удивился отец.

– Сейчас догоню! – раздражаясь, повторил я.

– Пусть-пусть, – вклинился дед, похоже, меня понимавший.

Они вышли за дверь, а я, присев на краешек опустевшей кровати, тихо сказал:

– Яков Фомич, а Яков Фомич…

Старик повернулся, и, увидев его лицо, я чуть было не отшатнулся: оно будто оползло книзу. Кожа стала прозрачно-серой, и старость раскидала по ней бледно-сиреневые, голубые сосудики. Щетина отросла – я давно не брил его, а глаза точно разжижились, похожие на красноватые застоявшиеся лужицы. Я испугался этого лица – лица не вернувшегося. И сподобился только сказать:

– Буду к вам приходить… Надо с пропуском разобраться…

Замолчал. Фомич смотрел на меня не мигая, а мне казалось, что через стекло его лица я вижу желтизну застиранного матраса.

– Так что ждите, ладно?

Он вроде как ответил глазами. Я взял его за холодную руку, за самые кончики пальцев.

– Тогда до встречи, Яков Фомич.

4

Однако с визитами к старику не заладилось. Навалились дела. Вырвавшись из хандры, ощутив силу, я во многом стал прежним – вынужденным крутиться, чтобы обустроиться в жизни.

Многое изменилось, как только мы выехали за ворота госпиталя. Благодушие деда ушло – снова вернулся недовольный старик, не желающий никого обременять, но в итоге этим своим нежеланием всех обременяющий.

Он вновь заспорил с отцом, позвякивая мечами-фразами. Мать сидела молча, лишь иногда осторожно впуская в спор реплики, снимавшие критическое напряжение. Она умела быть молчаливой и вместе с тем чуткой, модерировать чужой разговор – этого качества так не хватало моей жене. Я ехал сзади, усадив на колени Ксюшеньку. Она жаловалась на жару, раздражая деда. Я думал о том, что всё-таки зря взял её.

Ночью оставшаяся ночевать у нас Ксюшенька засопливила. Ближе к утру она проснулась, начала звать маму, а когда я, выпрыгнув из постели, взял её на руки, с недосыпа и перепугу ляпнув, что мамы сейчас нет, разрыдалась. Она и вечером тосковала по маме, привыкшая всё время проводить с ней, но тут, из-за болезни, расстроилась особенно сильно. Плача, она задремала у меня на руках. Но крепкого сна не было: она храпела, бурлила и откашливалась – хныкала, сопли не давали ей уснуть, а когда наконец, окончательно пробудившись, мы померили температуру – ртуть поднялась до тридцати семи и восьми.

Я испытал страх, что будет с Ксюшей. Но к нему домешивался ещё один страх – как отреагирует жена. Я уже видел её обвиняющий, щелочной взгляд, чувствовал бешеное клокотание недовольства внутри, слышал, как она утомительно чеканит: всё из-за того, что ты потащил ребёнка в госпиталь, в «этот заразник, но тебе ж очень надо хорошим быть». Все шесть лет она обвиняла меня одними и теми же фразами, с одним и тем же выражением перекошенного брезгливостью лица – и я выучил её манеры и поведение наизусть.

Но предсказуемость не спасала – наоборот; всякий раз едкая горечь выедала нутро, заставляя чувствовать раздражение уже к себе: из-за того, что в своё время сделал вот такой странный выбор, питаемый диковатыми надеждами, будто время и место многое подрихтуют, но этого не случилось, и осталось извечное возмущение, теперь превратившееся в бремя.

Но даже сейчас, когда я прекратил отношения, вырвался из ссоры, сменяющей ссору, жена всё равно висела надо мной, как призрак, как тень прошлого, напоминающий о совершённых ошибках. Порой мне казалось, что отторжение жены, демонизация рождались из-за усталости, из-за каких-то съедающих разум и терпение стрессов, и тогда я смотрел на неё другими глазами, без упрёка, но это быстро заканчивалось, обрывалось, потому что всякий раз она совершала поступок, выплёвывала фразу, дававшие понять: в своей предвзятости я был совсем не предвзят. Малодушный страх из-за болезни Ксюшеньки вновь напомнил мне о наивности, смешанной с разочарованием, и в то же время растолкал подуснувшую мужскую гордость.

Я думал об этом, когда вёз Ксюшеньку к жене, и думал особенно нервно, беспомощно, когда дочка закашливалась; тогда приходилось с двойным усилием давить предательский страх, напоминая себе, что я мужчина, и мужчина свободный. Но всё равно признаться себе в том, что боюсь – не упрёков, не претензий, нет, но очередного разочарования в жене; боюсь того, как будет реагировать дочь, увидев ссорящихся родителей. Тревога подтачивала, подгрызала меня изнутри, и я, умеющий, казалось, решать любые вопросы жёстко и быстро, давился собственной кратковременной слабостью. Впрочем, один ли я? Или сотня тысяч других мужчин, волевых, боевитых, успешных снаружи, но просевших внутри?